Руки были в рукавицах, но их все равно больно терли веревки. Болели спина и шея.
Я шел с пустым мешком, расслабленно опустив руки, а радист Кренкель навстречу мне нес полный. Вдруг он пошатнулся, и мешок его стал падать. Я едва успел подхватить этот его мешок.
— Скользко тут, — пробормотал Кренкель, — ты прости.
Лицо у него было совершенно белое, даже под угольной грязью это было заметно.
Я помог ему положить мешок на плечо, но через секунду он опять как бы споткнулся.
— Кренкель! — подскочил к нему доктор Лимчер. — Я тебе говорю, поставь мешок. Нельзя с твоим сердцем такую нагрузку! Других у нас работ нет, что ли?
— Это не нагрузка, — бормотал Кренкель. — Не видишь, тут скользко, я и споткнулся.
— Идем, я тебя поставлю на другой участок. — И Лимчер взялся за мешок Кренкеля.
Но Кренкель стал вырывать его у Лимчера.
— Я не хуже других, понятно вам! — кричал он и тащил мешок на себя.
Наконец он взвалил уголь на плечо и пошел с ним на нос.
И тут я понял, что не у меня одного болят руки и ноги. У всех они болят сейчас. Но все носят и терпят. И даже сердечники вон таскают мешки. И сам Отто Юльевич. Он еще пошутить успевал, когда шел налегке.
И я так разозлился на лед, который сломал нам лопасти. И на этот проклятый уголь, который носишь и носишь, а его все не становится меньше! Я схватил очередной груз, и он показался мне легче.
В последние минуты около нас стояла бригада Громова.
— Сто двадцать шесть подъемов за смену! — сказал кто-то из них с уважением. — Нам такое не выдать.
— Выдадим. Сделаем сто пятьдесят, ясно? — ответил Громов зычным своим голосом.
Мы пошли в душ. По полу от нас текли черные струи.
Минут через пятнадцать в кают-компании мы ели уже полуобед-полуужин.
А потом без сил повалились на койки и сразу заснули.
МЕНЯ РАЗБУДИЛ ДОКТОР ЛИМЧЕР
Меня разбудил доктор Лимчер.
— Петя, вставай! Петя! Через двадцать минут выходим.
Как не хотелось вставать! Болело все тело. Жгло натертые плечи.
В кают-компании снова был полуобед-полуужин.
А потом мы набросили ватники. И хотя полотенце было уже черным насквозь, но я все-таки замотал им шею.
Мы вышли на палубу, и я увидел, что корма уже чуть приподнялась. На льду под корпусом сколачивали леса.
Мимо промчался Громов с мешком на плече.
— Сто пятьдесят два подъема! — крикнул он. — Сам не верю.
— Что, дорогой доктор, возьмем мы столько? спросил Отто Юльевич.
— Не знаю, — неуверенно ответил доктор.
— Надо взять.
И мы навалились.
По палубе бежать было хорошо. Самое трудное место — лестница. На ней я даже задыхался.
Мы изо всех сил торопили тех, кто насыпал уголь в трюме.
— Давай! — кричали мы вниз, туда, где горели тусклые люстры. Там была духота и глаза разъедала угольная пыль.
Рейс с грузом — бегом назад. Снова рейс — снова назад.
Посередине четвертого часа мы сделали как раз сто двадцать шесть подъемов — столько, сколько за первую смену.
Одну минуту я слышал, как Лимчер снова уговаривал Кренкеля. У него опять было плохо с сердцем.
Но Кренкель снова вырвал свой мешок и закричал:
— Не имеете Права! Вы не имеете права увольнять меня с работы!
В голосе его я почувствовал слезы.
А потом он снова попался навстречу мне с полным мешком.
— Сто пятьдесят подъемов! — закричал доктор Лимчер. — Перекур.
Оставался еще час. Мы обогнали бригаду Громова. У них за всю смену было сто пятьдесят два.
Я посмотрел на всех и внезапно почувствовал, какие мы вдруг стали близкие друг другу люди. Самые дорогие.
Перекур кончился, и Лимчер скомандовал:
— Последний час. Не сдадимся?
Из глубины трюма уголь было брать уже труднее. И мы все время торопили тех, кто нагружал там, внизу.
— Сто шестьдесят подъемов! — кричал доктор Лимчер.
— Сто семьдесят! — крикнул он минут через двадцать. — Дотянем до ста восьмидесяти.
Еще бы минут десять — и было бы сто восемьдесят подъемов.
Но около нас уже стояла бригада Громова.
За эту смену мы сделали сто семьдесят восемь подъемов. Перенесли почти пятьдесят семь тонн.
Громов стоял оторопелый и растерянный.
Но когда мы отдавали его людям мешки, он уже командовал:
— А дадим двести! Поставим рекорд!
Было двенадцать ночи.
Ровно сутки назад мы разбивались на две бригады…
Я посмотрел с кормы на лед. Корма сильно уже поднялась.
«Поднялась бы к утру так, чтобы можно было не перегружать больше», — подумал я.
Но в половине шестого утра меня снова поднял Лимчер.
Распорядок дня у нас сбился совсем. Буфетчик весь день накрывал на стол.
Я вошел в кают-компанию с трудом.
На шее кожа была уже содрана. На ногах кожа почему-то почернела.
— Это полопались от напряжения мелкие кровеносные сосуды, — объяснил Лимчер, — у многих так.
Мы сидели вокруг стола. Лица у всех страшно переменились.
— Да, видок у нас, — улыбнулся Лимчер. — Нами только детей пугать.
Еще смену мы работали, и к вечеру весь уголь был перегружен.
Он уже давно не помещался в трюме, а лежал большой грудой на носу.
Но лопасти были все-таки под водой.
Последний груз, который я переносил на нос, были свиные окорока — сорок штук.
— Шабаш, — скомандовал Лимчер, — мыться и спать всю ночь.
Но я не мог заснуть. Я спустился на лед и подошел к корме.
Корма была высоко. Внизу плескалась вода. Мелкие снежинки падали на нее и очень медленно таяли. Вода была совершенно черной.
Я старался разглядеть наши лопасти, присел на корточки и долго вглядывался. Одну наконец я увидел. Она была вся истерзана. Острые обломанные зубцы торчали у нее в разные стороны, как у неаккуратно вскрытой консервной банки.
Корпус корабля тоже был сильно ободран льдами. И вмятины на нем виднелись.
Но мы победили.
Завтра поставят новые лопасти, и мы пойдем дальше.
НОВЫЕ ЛОПАСТИ
Новые лопасти механики ставили по пояс в ледяной воде. Даже не в ледяной, потому что температура воды была минус полтора градуса.
Механики работали в брезентовых костюмах, под костюмами было полно всякой одежды, но все равно выдержать больше десяти минут они не могли.
Потом они полчаса отогревали ноги и руки и снова лезли в воду.
Надо было отвернуть огромные медные гайки. Снять старые лопасти.
Осторожно на лебедке подвести новые. Каждая была ростом почти с меня.
«Только бы не уронили их! Только бы не уронили!» — молился я, когда механики, стоя в воде, налегали на лопасти, чтобы посадить их на вал.
И еще мы без конца спрашивали профессора Визе о прогнозе.
Те двое суток, когда мы работали по перегрузке, он да Русинова вдвоем делали всю научную работу — за всех своих сотрудников.
И теперь он как бы отвечал за погоду.
А нам была необходима безветренная погода.
— Будет шторм, судно перевернется в две минуты, — сказал штурман Хлебников.
Он сказал это так спокойно, что я даже не поверил, подумал, он шутит.
— Как это — перевернется?
— А так. Не видел, как суда тонут? И слава богу. Желаю тебе не увидеть.