Пастухи, хотя сидели все время у костра и таращились старательно во тьму, снова ничего не могли сказать. Собаки не только не лаяли, но и вообще не проявляли ни малейших признаков беспокойства. Наконец, после упорного двухчасового допроса с пристрастием, учиненного офицером, один из туземцев, испугавшись, что разгоряченный, подогретый вдобавок захваченным с собой вином аквилонец выхватит сейчас из ножен свой короткий широкий меч и, пожалуй, еще отсечет какую-нибудь немаловажную часть его тела, поведал, что один из псов сначала глухо ворчал, а после жалобно скулил в то время, когда отряд носился в поисках пропавшего товарища. Впрочем, крестьянин объяснял поведение собаки тем, что пес задремал и ему привиделось что-то во сне.
Люций не поверил столь дурному предположению ни на грош и призвал весь гнев солнцеликого Митры на презренного варвара. Даже ему было достоверно известно, что небольшие, но исключительно разумные длинношерстные и длинномордые собаки пастухов, гораздо более симпатичные, к слову, нежели их хозяева, не позволяют себе глаз сомкнуть, когда сторожат скот.
Дневные розыски также не принесли ничего утешительного, но зато случилось кое-что интересное. Склоны здешних возвышенностей, поднимающихся все выше и переходящих в горные отроги, изрыты множеством пещер и пещерок, которые веками проделывала вода. Пастухи, однако, не очень-то полагаясь на милосердие Митры и, по-видимому, не веря в его вездесущность, населяют холмы порождениями своей темной фантазии: маленькими, уродливыми и зловредными созданиями, похожими на людей. Волосы у них длинные и светлые, кожа бледна и полупрозрачна от извечной жизни в пещерах, но с желтоватым оттенком, как у жителей Кхитая, глаза большие, опять же от недостатка света в подземельях, миндалевидные и неприятные, ибо таких глаз у людей не бывает. Изображения таких глаз, сделанные в далекие времена, когда какие-то ростки тяги к искусствам еще не заглохли в грубых варварских душах, можно было повстречать на камнях и скалах с плоской поверхностью. Раса эта, как уверяли пастухи, некогда повелевала здесь, пока люди не загнали ее в холмы.
С тех пор жители подземелий отупели и утратили многое, что могли и знали, но в пещеры люди не рисковали соваться. Там, во мраке, карлики были сильнее. Они научились без промаха стрелять на звук из маленьких луков примитивными первобытными стрелами с зазубренными кремниевыми наконечниками, при этом стрела била точно в цель, не задевая выступы породы. А, кроме того, они, растеряв секреты ремесла и военного искусства, направили свои помыслы в сторону родной теперь для них тьмы, чтобы магией и заклятиями вернуть утраченное. Вернуть ничего не удалось, зато вырванные из небытия умершие слова породили в пещерах дикий и совершенно нечеловеческий мир, приковав изрекших их навеки к сумраку каверн. Заклятия словно бы обрели собственный дух и разум и зажили своей жизнью, войдя в немыслимый союз со своими новыми хозяевами. На поверхности этот дух был бессилен, но у себя во владениях могуч безмерно.
Однако раз в год, в первое полнолуние после осеннего равноденствия, пещерные жители будто собирались в потаенной долине, формой напоминавшей чашу, где приносили жертву, разжигая огромный костер, сложенный пирамидой. Говорят, язык его пламени поднимался столь высоко, что был виден даже с того пастбища, где остановился отряд. Естественно, что пастухи за десять полетов стрелы обходили проклятое место и шага не сделали бы под своды пещер, хоть режь их на части.
Разумеется, солдаты только посмеялись над такими глупыми суевериями, но в одной из осмотренных пещер все почувствовали что-то неладное, словно там и правда было дурное место. Что именно было нехорошо, никто не понимал. Пещера была мелкой, округлой, насчитывала в глубину едва ли тридцать шагов и заканчивалась глухой стеной. Тем не менее, люди поспешили покинуть это место. Стоит ли говорить, что и там ничего не обнаружилось. В этом и состояло единственное примечательное событие дня.
Нашлась и чашеобразная долина. Форму чаши она имела лишь наполовину, противоположный склон оказался угловатым и обрывистым. На дне долины не было никаких следов кострища — там стояла мелким прудом скопившаяся после ливней вода, медленно испарявшаяся под лучами солнца.
На третью ночь все бодрствовали. Ненастье не нагрянуло, но звезды и месяц спрятались в низких облаках. Костер горел ярко, однако осиновые дрова быстро и жадно прогорали, приходилось то и дело подкладывать новые. В их потрескивании некоторым солдатам слышался издевательский, сухой и зловещий смех.