— Это к вечеру.
— Курица к вечеру, а сейчас чечевичная похлебка?
— Хватит шуток. Лучше зарежь ее, — сказала Цегие и насыпала ладан в курильницу для благовоний.
Вубанчи отвязала курицу и протянула Сираку нож. Она хотела взять у него Иоханнеса, но мальчик закапризничал, не желая расставаться с отцом. Цегие прикрикнула на сына.
— Могли бы и без меня управиться, — буркнул Сирак.
— О, милостивый господь! — перекрестилась Цегие.
— А что такого? Разве женщина не может зарубить курицу? Грешно не то, что попадает в рот, а то, что выходит из него.
Цегие была явно не согласна с мужем. Ей даже говорить об этом было неприятно.
— Ты сама можешь справиться с курицей. Это предрассудки, что женщина не может загубить душу курицы, а с предрассудками надо бороться, — настаивал Сирак.
— Мужчины могут убить не только курицу! Что ты дрожишь?
— Разве ты сомневаешься в том, что я мужчина?
— Видели мы мужчин, которые наповал сражали врага, — сказала Цегие, успокаивая сына.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что о вас говорить!
— О ком это о вас?
— Об ученых мужах, о грамотеях. Не мужчина и не женщина, не священник, не дебтера — вот какие вы нынче!
— А тебе подавай героев, которые пиф-паф — и со всеми разделались. Только таких ты считаешь настоящими мужчинами. — Сирак расправился с курицей, бросил нож и пошел мыть руки.
— Нет, в мужчине главное — ум, — услышал он в ответ. Сирак не мог понять, какому бесу решила жена принести жертву в такой знойный день.
Цегие собрала кровь в глубокую тарелку, наклонилась над тазом, где лежала курица, постояла на одной ноге и вышла.
Вубанчи унесла курицу. В комнате было прохладно, ее наполнял приятный аромат ладана, сизый дымок клубился над курильницей. Сирак взял Иоханнеса на руки. Непоседливый ребенок извивался как уж. Отец отпустил его, и тот стал бегать по комнате, наклонился над раскаленной курильницей. Вошедшая в этот момент Цегие схватила его, испугавшись, что он может обжечься.
— Оберегаешь своего сына! Много жертв принесла ради него, — сказал Сирак.
— Да ведь он не сидит на месте. Не ребенок, а чертенок! — вспылила мать.
То, что сын склонился над курильницей, показалось ей плохой приметой.
— Ну что ж, он такой, каким ты желала его видеть…
— Как это?
— Ты ведь хотела, чтобы сын твой был шустрым. Слышала сказку: корова родила огонь и не могла облизать его языком, потому что боялась обжечься, но не могла и не облизать — все-таки родной. Так и у тебя.
— Ты только на словах отец. Поругал бы его хоть иногда: балуется и балуется.
— Оставь его в покое. Мальчишке и не порезвиться?
— Что только ты говоришь? Подумай! Разве это воспитание, если ребенку не дерут уши? Зачем тогда отец?
— Пусть растет, каким хочет. Наше дело о нем заботиться, а не притеснять: туда не ходи, этого не делай, не суй пальчик — обожжешься. Маменькиного сыночка нам не нужно.
— Ну тебя! — бросила Цегие и, взяв сына, вышла из комнаты.
Сирак почувствовал усталость. Тело его ослабело. Хотелось отдохнуть, но мысли не давали покоя. Голод прошел. Есть не хотелось. Он прикрыл глаза, и опять появилась Себле, но, как всегда, сразу исчезла.
Он стал думать о книге. Проклятая… Сирак уже жалел о том, что взялся писать ее. Еще недавно она ему не мешала, а теперь стала причинять адские муки. И дома из-за нее скандалы. А тут еще Себле. Он вторгся в чужой дом, в чужую жизнь. К чему это может привести? Сирак боялся своих мыслей, но не мог убежать от них. Ему стало страшно.
«Я не могу писать. Это неоспоримо. От этого никуда не спрятаться. Мне нечего сказать людям. Лучшие писатели уже сказали все, что возможно сказать, — я лишь попусту растрачиваю время. Когда же возникают мысли, я не нахожу нужных слов, чтобы выразить их, они словно насмехаются надо мной…»
— О чем ты думаешь? — неожиданно спросила Цегие.
— Ни о чем.
— Все о книге?
— Как ты догадалась? — удивился Сирак.
— О чем еще ты можешь думать? — ответила она, стараясь не выказать досады.
Он не успел заметить, что она бросила в огонь листы бумаги, исписанные красными и черными чернилами.
— Лучше бы подумал о чем-нибудь полезном.
— Искусство нельзя измерить прямой пользой, — с раздражением сказал Сирак.
— Да, искусство измеряется только долгами, — ядовито парировала она.
Сирак вскочил со стула, нервно прошелся по комнате. «Ты не можешь понять, что такое творчество. Ты знаешь только пищу телесную, в духовной же не нуждаешься. Ты не лучше животного. Не твоя, правда, в том вина. Моя. Прежде чем жениться на тебе, я должен был подумать, все взвесить», — хотелось крикнуть ей в глаза. Но он нарочито спокойно, бесцветным голосом проговорил: