— Да, пес выл на весь квартал, — сказал Сирак, переводя взгляд с хозяина на собаку.
— Порой лучше вырастить собаку, чем человека, — значительно сказала госпожа Алтайе. Все дружно закивали ей в поддержку.
Вдруг мальчишка заплакал.
— Что с ним случилось? Все время капризничает, — сказал Беккеле, пытаясь его успокоить.
— Соскучился. Дети ужасно скучают, — сказала госпожа Алтайе.
Подошла мать, и ребенок сразу затих у нее на руках.
— Иди ко мне, Абьёт![64] — позвал его отец и протянул руки. Мальчишка снова потянулся к отцу.
— Я же сказала вам, что он соскучился по матери, — торжествуя, объявила госпожа Алтайе. Теперь жалобно завыл, будто заплакал, Чило Мадер. Сирак внимательно посмотрел на него — пес застыл, как изваяние, у ног хозяина. «Может, ревнует?» — подумал Сирак.
Беккеле, раскачивая на ноге сынишку, поблагодарил Сирака за подарок.
— Было о чем говорить! — возразил Сирак. — Мы все в долгу перед такими, как ты…
— Когда знаешь, что за тобой прочный тыл, то и воюешь хорошо! — сказал Беккеле, оглядывая гостей. — Удивительно, даже несчастный слепой нищий не раз, приходя в дом, предлагал помощь моей жене. Да и все остальные не оставляли моих домашних. Да за такой народ не только один раз, но и десять раз умереть не жаль.
Подали телля. Затем ареки и катикалу. Было и пиво. Каждый принес, что смог. Сирак был тронут словами Беккеле и спросил:
— Ты вернулся совсем или скоро опять на фронт?
— Я прибыл по делу и очень тороплюсь назад.
— Почему? — с недоумением спросил Сирак.
— Товарищи мои там, в окопах. Как вспомню о них, сердце, кажется, распинают. Я еще не выполнил свой долг, — сказал Беккеле.
— А как же семья? Им без тебя здесь трудно.
— Ради их счастья мы и боремся. Если я погибну за революцию и за единство нашей родины, то это ради того, чтобы их завтрашний день был светлым. А что я могу сделать для их счастья, оставаясь здесь? Мое отсутствие особенно не меняет их жизни. Благодаря народу и революционному правительству у них все есть.
— И твои товарищи думают так же, как ты?
Мальчик уснул на руках, и Беккеле позвал жену, чтобы та его уложила. Поцеловав сына, он с улыбкой ответил:
— Конечно, я говорю прежде всего о себе, но мне кажется, что большинство думают так же. Безусловно, есть и такие, кто говорит, что пора другим сменить их, что у других тоже есть долг перед родиной. Однако я думаю, что, когда речь идет о революции и защите страны, считаться грех. Каждый в меру сил на своем месте должен выполнять этот боевой долг. Не добившись победы, нельзя уходить с поста. Довести дело до победного конца или умереть — вот как я понимаю нашу общую задачу.
И тут господин Бырлие, уже порядком захмелевший, вдруг громко спросил:
— Все возвращаются с фронта с медалями, а где же твоя награда?
Он подливал себе ареки, катикалу, телля — все подряд.
— Ну и вопрос! — засмеялся Беккеле. — А что я сделал, чтобы мне дали награду?
— А что сделали другие? — не унимался господин Бырлие. Беккеле опять засмеялся:
— Совершили героические подвиги — вот что! Если бы ты знал, сколько достойных сыновей у Эфиопии! — сказал он, поглаживая усы. — Моя награда — это мощь революции. Другой я не желаю. И горжусь теми, кто получает награды за подвиги и мужество. Если потребуется, я тоже не подведу. Будь уверен.
— Долой всех выскочек-контрреволюционеров! — вдруг закричал Мандефро.
Сирак знал, что солдаты, вернувшиеся с фронта, любят прихвастнуть своими подвигами, и потому вопль Мандефро показался ему совершенно неуместным. Он даже испугался, что Беккеле рассердится. Но Беккеле был не только храбрым, но и добрым, скромным человеком. Он поднял стакан и протянул Сираку, предлагая выпить. Сирак пригубил ареки.
— А как оно там, на войне? — нарушил тишину слепой.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Беккеле.
Слепой повернулся на его голос и уточнил:
— Страшно небось?
Беккеле задумался и, помолчав, ответил:
— Когда услышишь свист первой пули и увидишь первого убитого, то… как это сказать, трепещущая плоть становится бесчувственной, словно деревяшка. А потом уже не думаешь о смерти. Забываешь о том, что можешь погибнуть, и бросаешься в атаку. В разгар боя совсем не чувствуешь страха, только потом, когда бой кончается, становится страшно. Да и то это лишь в первые два-три сражения, а дальше о смерти вообще перестаешь печалиться. Некогда. Лишь одно в душе — одолеть врага. Не знаю, как у других, у меня так.