Начался спектакль. Деррыбье был полностью поглощен тем, что происходило на сцене. Он смеялся от души, как ребенок. Но во время второго действия с ним что-то произошло — сидел оцепенев и ни разу не улыбнулся. В зале не было жарко, но у него на лице выступили капельки пота. Он часто доставал из кармана платок, вытирал лицо и был, казалось, смущен.
…Действие пьесы происходит в какой-то канцелярии. Вот мелкие служащие столпились у дверей. Прозвенел звонок, все кидаются к своим папкам. Носятся туда и обратно. При этом курят. В комнате дым коромыслом. Когда появляется начальник, все бросаются к нему, низко кланяясь. Каждый хочет услужить первым.
Потом приходят просители. Нищие крестьяне слезно молят допустить их к начальству. Им, конечно, дают от ворот поворот. Зато красоткам в дорогих одеяниях и иностранным торговцам с богатыми подарками отказа нет. Их никто не останавливает.
Вот чиновники сидят в кафе. Чай, кофе, минеральная вода. Весь день только и делали, что болтали по телефону да бессмысленно суетились. А теперь отдыхают.
Словно шум морского прибоя, слышится ропот людской толпы. Утро. Свет на сцене усиливается.
Конторские начальники, растерянные и испуганные, мечутся, не понимая, что к чему. Мелкие чиновники им уже не кланяются и даже не встают со своих мест при их появлении. Начальники называют их «товарищами». Заискивают перед ними.
Опять бесконечные телефонные звонки, чай, кофе. Подчиненные в разговорах между собой дают своим начальникам обидные прозвища. Рассказывают о них всякие курьезы. Кто-то говорит: «Мой начальник в день выкуривает пачку сигарет по четыре с половиной бырра, а я иной раз ложусь спать голодным». Потом, ехидно хихикая, шепчутся о начальнике, который проходит мимо.
Второе действие — дискуссия в клубе. Обсуждается тема «Кто предал интересы своего класса, интересы угнетенных ради мелкой корысти? Кто оказался Иудой?». Оживленно говорят о том, что реакционные бюрократы боятся дискуссионных клубов, подсылают в них доносчиков, провокаторов, которые мешают работе этих общественных организаций, превратившихся, по сути дела, в школы идеологического воспитания трудящихся. Слышатся лозунги: «Мы будем учиться!», «Выстоим в огненной борьбе!», «Мы победим!», «Долой предателей!».
Деррыбье молчит. На его лице блестят капельки пота.
В финале спектакля главный герой мечется, как Иуда. Осознав всю глубину своего морального падения, он кончает жизнь самоубийством. А начальник, мерзкий тип, шантажом и подкупом принудивший его стать доносчиком, как древний Пилат, умывает руки…
Деррыбье вышел из зала возбужденным — то, что он увидел на сцене, слишком походило на реальную ситуацию, в которой оказался он сам. Фынот была задумчива.
На улице возле маленького кафе Фынот коснулась руки Деррыбье:
— Смотри — Эммаилаф. Вон, на веранде. Чай пьет. Зайдем? — И, не дожидаясь согласия своего спутника, потянула его в кафе.
Эммаилаф тоже увидел их и взмахнул рукой.
— Мы только что видели твою пьесу. По-моему, очень хорошо. Поздравляю, — с энтузиазмом произнесла девушка, когда они подсели к его столику. — Знакомься, это Деррыбье, мы работаем в одном учреждении, — добавила она.
— Это та «неоконченная книга»? — спросил Эммаилаф, поправляя очки на носу и с откровенным любопытством разглядывая Деррыбье.
— Она самая, — кивнула девушка.
Деррыбье не понял смысла этих реплик. Он только отметил, что у сидевшего за столиком изможденного, бледного человека удивительно громкий голос. Поражала его худоба — в чем только душа держится, словно это был чудом уцелевший беженец из Уолло[24]. Жилы на шее напоминали веревки, живот ввалился. Эммаилаф производил впечатление опустившегося человека: сутулый, обросший, небритый. Глаза смотрели, как из глубоких колодцев. Он был явно в подавленном состоянии.
— Ты чем-то огорчен? — спросила Фынот.
— А что нынче не огорчает? Скажи! Актеры бездарны. Кривляются. Галдят. Снуют, как мыши. А этот безумно яркий свет на сцене! Словно в домах терпимости! Они испоганили мою пьесу. Как прикажешь чувствовать себя?!
— Ты слишком требователен к другим. Вот и расстраиваешься. Не принимай все так близко к сердцу. — Фынот уговаривала его, как маленького.
— Общество недовольно нашим трудом. Мы, люди искусства, считаем себя бриллиантами, но некому любоваться нами; а наши произведения — мед, которым никто не лакомится. Настоящей потребности в нашем творчестве ни у кого нет. Вот в чем суть… Каждый предоставлен самому себе. Никому до нас нет дела. Возьми хотя бы писателя. Ведь все сам, как кустарь-одиночка: и книгу напиши, потом с типографией договорись, да еще отпечатанный тираж распродай. А получишь за все хлопоты гроши. Драматург, художник — у всех одна судьба. Общество относится к нам с презрением. Для обывателя художник — маляр, писатель — чернильный червь. У нас любят принижать людей, считая ту или иную работу недостойной. Ткач, торговец, крестьянин — разве их не презирают? А уж о творческих людях и говорить нечего. Но ведь искусство — это совесть и зеркало общества. Оно должно отражать день сегодняшний и предсказывать завтрашний. Оскудение искусства — это оскудение жизни. Жизнь без культуры — пустоцвет. Мало у нас найдется художников, готовых ради правды идти на жертвы, страдать, мучиться, умирать. Потому я не удивляюсь, что нас не уважают, смотрят на нас с презрением. С другой стороны, искусство, оторванное от жизни, не имеет никакой ценности. Это мусор, отбросы истории… Только правда жизни делает искусство вечным. Без этой правды нет искусства. Наше искусство потому так бедно, что оно не связано с жизнью. Если ты это понимаешь, поймешь и причины моего огорчения… Мне было тошно смотреть спектакль. Я спрашивал себя: для чего я писал эту пьесу? Был ли я искренним до конца или меня прельщали прежде всего слава и деньги? Вот то-то и оно! Тщеславие руководит нами. Презираю себя. — Эммаилаф говорил сбивчиво, при этом энергично жестикулировал. Часто не мог подобрать нужное слово и тогда издавал протяжное, вымученное «э-э». Видно было, что этот человек не рисуется, а искренне казнит себя за какие-то — выдуманные или реальные — грехи.
24
Уолло — провинция на северо-востоке Эфиопии, где в 1970-х гг. в результате сильной засухи от голода погибли сотни тысяч людей.