— Мне бы только оградиться от его проклятий. Я все стерплю, только бы с моим сыном ничего не случилось.
— Да, проклятья — страшное дело. Лучше вам действительно съехать.
— О чем я и толкую, а мужу хоть бы что.
— В чем же дело, девочка моя?
Цегие стала рассказывать, что целые дни Сирак занят своей писаниной, ничего другого знать не желает. Задумал именно здесь закончить свою книгу. О ней и сыне не заботится. Только и слышишь: «Моя книга, моя книга». Прямо наваждение какое-то. Совсем свихнулся.
— И правда наваждение! — удивлялась Алтайе.
— Напасть, да и только. Как дебтера, сидит все ночи напролет и пишет. Одну книгу уже издал — на свои деньги! По сей день из долгов вылезти не можем. Что скажете, тетушка? Ведь он заколдован, не иначе. Часами сидит, пишет, ничего вокруг не замечает. Стали мы как живот и спина — такие же чужие. А я верю в него, как в бога. Дома все делаю, стараюсь, но он думает только о своей книге. Разве это муж, если на него опереться нельзя? О семье заботы никакой, с родственниками не общается — в чем же радость супружеской жизни? Переспать можно с кем угодно. Не так ли, тетушка? И все из-за злополучной книги. Извела она нас совсем. — Чтобы отвлечь сынишку, Цегие сняла с шеи золотую цепочку и дала ему поиграть.
— И о чем же он пишет? — спросила тетушка Алтайе. Она усердно жевала инджера, не забывая обмакивать его в красный перец.
— Кто его знает? Вроде о каком-то старце, который бегает от смерти…
— Как мой знакомый фитаурари Маналлебачеу! Да, вот это был господин! Светил, как солнце, но и его смерть не миновала. Как, бывало, торжественно восседает на своем муле Алемиту, едет куда-нибудь в сопровождении челяди! Видный был мужчина! В плечах широк, статный. А сколько величия, достоинства и благородства! Где бы ни появился, всегда спрашивал: «Не умер ли кто? Не заболел ли? Нет ли печальных известий?» У меня в ушах и сейчас звучит его голос. Я помню, он все интересовался, нет ли лекарств, продлевающих жизнь. Но, дитя мое, никому не избежать тлена. В конце концов всех нас призовет к себе земля, — говорила Алтайе, чавкая. Перец обжигал рот, и она поспешно прихлебывала кофе.
— Именно об этом он и пишет, — удивленно сказала Цегие.
— Да, твой муженек просил меня рассказать об этом человеке. Но чтобы о нем можно было писать… Не знаю. От безделья это, моя девочка, Сирака надо исцелить от этого недуга. — Она немного помолчала. — Есть один знахарь в районе Кечение. Мой знакомец. Попрошу его помочь твоему горю, — сказала она и в который раз протянула Вубанчи чашку.
Цегие отхлебнула из своей чашки лишь для вида, остальное выплеснула в угол, пусть домовой пьет. На дне остался густой осадок.
— Ну давай сюда, посмотрим, что там у тебя. — Тетушка Алтайе вытерла губы тыльной стороной ладони.
Она вглядывалась в рисунок кофейной гущи и бормотала:
— Ты немного печалишься, дитя мое. Но ничего плохого в твоей жизни не предвидится. Надо принести в жертву черную курицу. Да… На сердце у твоего мужа есть какая-то женщина.
Цегие не выдержала и прервала ее:
— Близко она или далеко?
— Далеко. — Алтайе опять сверкнула золотым зубом.
— Так ведь это его жена! — Цегие бросило в пот.
— Да. Он о ней думает…
— Может, книгой-то она и заворожила его?
«И где же он ее прячет?» — опять с беспокойством подумала Цегие.
ГЛАВА 5
Из дома Сирак ушел недовольным и таким же явился на работу. Его настроению соответствовала погода. Было пасмурно и тоскливо. Казалось, небо нарочно опустилось пониже, чтобы тяжелее придавить землю. Темные тучи набрякли влагой, как вымя недоеной коровы. Они в любую минуту готовы были пролиться дождем. Веял сырой ветер, гоняя по улицам обрывки старых газет и пожухлые листья.
Было раннее утро. Бюрократия еще не зашевелилась. Чинуши еще не протерли заспанные глаза, не чистили пожелтевшие зубы, не влезали во все дела, даже те, которые их не касались, не сыпали соль на рану тем, кому и без того было худо. Сирак беспрерывно зевал, как голодный бегемот. Чтобы прийти в себя после бессонной ночи, хорошо бы выпить кофе или чаю. Иначе трудно остановить рассеянный взгляд на бумагах, понять, чего хотят от тебя просители.
Писатель был сейчас сердит на весь мир и на самого себя. Бессмысленно уставился на маленький столик, заваленный пыльными папками, и папки тоже равнодушно уставились на него. Рядом с ними даже дышать было тяжело. Укрыться бы куда-нибудь, сбежать от этой тягомотины. Его мучили дурные предчувствия.