— Откровенно признаюсь, мне не понравилось твое произведение. К сожалению, ты не придерживаешься законов художественной прозы. Начинаешь повествование от лица автора, потом переходишь к третьему лицу. Это приводит к путанице. Герой твоей повести — подросток четырнадцати лет, а мыслит он словно профессор какой или человек, умудренный жизнью. Язык его лишен характерности. В книге много банальных нравоучений. Для того чтобы читателя заинтересовать и одновременно научить чему-то, требуется высокое писательское мастерство, которого, увы, тебе не хватает. Не зная, как поступить со своими героями, ты комкаешь концовку, она не логична, не вытекает из развития действия. Твои герои неживые. Вместо того чтобы наделить их яркими индивидуальными чертами, ты многословно… — Сирак не успел закончить фразы, как молодой писатель выхватил у него из рук рукопись и, даже не попрощавшись, исчез.
Через несколько месяцев он снова пришел к Сираку, важный, напыщенный, и, бросив на стол книгу, небрежно сказал:
— Вот она.
Сирак повертел книгу в руках:
— Ты издал ту повесть?
— Разве не видишь? — От молодого человека за версту несло самодовольством.
— Исправил ее или все осталось по-прежнему?
— Все как было.
Сирак заглянул в предисловие. Оно начиналось словами:
«Некоторые так называемые литераторы, завидуя молодым талантам, ставят им подножку на пути к успеху. Но мы живем в эпоху борьбы, и я с надеждой выношу мою повесть на суд читателя».
Сирак был ошеломлен.
— Что ж, я тебя поздравляю, — только и вымолвил он.
— Благодарю, — надменно ответил молодой человек. — Знаешь, эта книга не только издана, но она полюбилась читателям, и уже почти весь тираж распродан.
Тут уж Сирак не мог совладать с собой. Он бросил в лицо наглецу:
— Если книга разошлась, это еще не значит, что она имеет художественную ценность. На твоем месте я бы побольше читал, учился и повременил бы марать бумагу.
— Но, к счастью, я — не ты, — парировал молодой человек.
После того случая Сирак дал себе клятву впредь никогда не читать чужие произведения, а тем более высказывать о них свое мнение.
Вот почему сейчас Сирак колебался. Он не мог отказать Искандеру. Ведь эфиоп обижается, если не приласкать дитя, которое он родил, или отказаться от угощений, которое он предлагает. Поступить так — значит нажить себе в его лице врага.
Искандер заметил нерешительность друга.
— Что тебя смущает?
Ему было невдомек, что Сирак не знает, как от него отделаться. Искандер очень надеялся на приятеля. Кому же, как не ему, показать будущую книгу? Кто еще откровенно скажет о ее достоинствах и недостатках? Вокруг не так много людей, разбирающихся в литературе. Он вопросительно смотрел на Сирака.
— Нет… Ничего меня не смущает. Просто вспомнилась одна история, которая произошла со мной. Так, случай из жизни. — «Прочту, похвалю — и кончено», — подумал Сирак. — Ладно, давай. — Он взял рукопись, полистал. — Изрядная, однако, книга. Почитаем…
— Прошу только, прочти внимательно. С нетерпением буду ждать твоего мнения. Если мы не будем помогать друг другу, то кто нам поможет? Мы — и писатели, и издатели, и распространители собственных книг. Сами сеем, сами жнем…
Сирак не сдержал иронической улыбки. Он опять вспомнил того молодого писателя.
— Помогать друг другу надо, жаль только, кое-кто эту помощь понимает своеобразно. Почему-то у нас принято либо захваливать до небес, либо, наоборот, поносить что есть мочи. Небось слышал, как литераторы отзываются о произведениях коллег: «Это не стихи, а изъеденное вшами старье». Или еще хлеще: «Ох, пастух и есть пастух. Для него вся красота — в навозной куче». Готовы надавать друг другу по шее — вот и вся их взаимопомощь. А в среде художников: «Это не картина, а хилое подражание жизни», — говорит один. «Фотография лучше этого рисунка», — морщится другой. «Лучше бы не пачкал чистое полотно!» — добавляет третий. Вкусовщина, борьба эмоций, зависть, наконец. Разве все это имеет отношение к настоящей критике? Мы боимся критики, как острого копья. Не доросли до правильного восприятия ее. Где уж тут говорить о помощи друг другу, о движении вперед.