Говард Ф. Лавкрафт
Зов Ктулху
(Найдено среди бумаг покойного Френсиса Терстона, жителя Бостона)
«Со всей очевидностью можно полагать, что от столь могущественных сил или существ мог остаться некий живой реликт — представитель весьма отдаленной эпохи, времени, когда сознание проявлялось, бить может, в видах и формах, ушедших в небытие задолго до того, как Землю затопил людской прилив, — в формах, мимолетную память о которых сумели сохранить разве лишь поэзия да легенды, именующие их богами, чудовищами и мифическими существами всех родов и видов…»
I
Ужас, воплощенный в глине
Мне думается, что высшее милосердие, явленное нашему миру, заключается в неспособности человеческого ума согласовывать между собой свои собственные составляющие. Мы живем на мирном островке счастливого неведения посреди черных вод бесконечности и самой судьбой нам заказано покидать его и пускаться в дальние плавания. Науки наши, каждая из которых устремляется по собственному пути, пока что, к счастью, принесли нам не так уж много вреда, но неизбежен час, когда разрозненные крупицы знания, сойдясь воедино, откроют перед нами такие зловещие перспективы реальности и ничтожности нашего места в ней, что либо это откровение лишит нас рассудка, либо от его мертвящего света нам придется бежать в покой и безмятежность новой эпохи слепого неведения.
Теософы угадали грозное величие космического цикла, в котором наш мир и сам род человеческий являются всего лишь быстротечными эпизодами. Они указали на возможность сохранения до наших времен отдельных реликтов минувшего, но при этом пользовались весьма туманными определениями, какие, не будь они прикрыты елеем утешительного оптимизма, наверняка заставили бы заледенеть нашу кровь и саму душу. Но отнюдь не из их писаний дошел до меня нечаянный отблеск давно минувших и недоступных нашему сознанию времен — до сей поры он пронизывает меня холодом, когда я думаю о нем, и сводит меня с ума, когда я вижу сны о нем. Проблеск этот, подобно всем нечаянным проблескам истины, вспыхнул у меня в мозгу в результате случайного совпадения разрозненных фактов. В моем случае это были две вещи — статья из старой газеты и рукопись покойного профессора, моего деда. Молю Бога, чтобы никому на свете не вздумалось восполнить зияющие в моем рассказе пробелы, а уж я сам, пока жив, нипочем не возьмусь за это дело. Думаю, что и покойный профессор намеревался вечно хранить молчание о том, что ему довелось узнать, и непременно уничтожил бы свои записки, не будь его смерть столь неожиданна.
Мое знакомство с ужасающими фактами этой истории началось зимой 1926-27 годов, когда скоропостижно скончался мой двоюродный дед Джордж Гэммел Энджел, отставной профессор Браунского Университета в Провиденсе, штат Род-Айленд, слывший великим знатоком семитских языков. Кроме того, он получил широкую известность как специалист по древним надписям и в качестве такового часто приглашался для консультаций директорами самых прославленных музеев мира, так что его внезапный, пусть и в возрасте девяноста двух лет, уход из жизни, думается мне, не остался незамеченным в научных кругах. Интерес к его кончине подогревался также сопутствующими ей странными обстоятельствами и отсутствием очевидных причин. Смерть настигла профессора вскоре после того, как он прибыл в родной город на ньюпортском пароходе. Очевидцы утверждали, что он упал замертво, случайно столкнувшись с никому не известным негром, по виду матросом, выскочившим из дверей подозрительного притона, каких немало встречается на обрывистом морском берегу, по которому проходит кратчайший путь от портового района к дому покойного на Уильямс-стрит. Врачи не сумели обнаружить в его организме никаких признаков серьезных болезней и после долгих и путаных рассуждений пришли к выводу, что причиной смерти послужило некое неопределимое повреждение сердца, вызванное, по их мнению, не в меру резвым для такого пожилого человека подъемом по крутому склону горы. В то время у меня не было причин оспаривать это заключение, но последующие обстоятельства заставили меня изменить свое мнение.
Мой дед умер бездетным вдовцом, и от меня, его единственного наследника и душеприказчика, справедливо ожидали наведения порядка в оставленных им бумагах, а также основательного их изучения. Выполняя свой долг, я перевез огромную груду дедовских папок и сундуков в свою бостонскую квартиру. Многие разобранные мною материалы будут вскоре опубликованы Американским Археологическим обществом, но содержимое одного из сундуков показалось мне чересчур удивительным, и, следуя какому-то инстинктивному чувству, я решил, что его надлежит держать подальше от постороннего глаза. Сундук был заперт, и я не мог к нему подступиться до тех пор, пока мне не случилось наткнуться на кольцо с ключами, которое профессор всегда носил при себе в кармане сюртука. Только тогда мне удалось отпереть ящик — но, как оказалось, лишь для того, чтобы оказаться лицом к лицу с куда более головоломной проблемой. Что могли означать содержащиеся в нем предметы — подозрительного вида глиняный барельеф, разрозненные рукописи, беглые заметки и кипа газетных вырезок? Не стал ли мой дед легкомысленной жертвой какой-нибудь дешевой мистификации? Чтобы пролить свет на эти вопросы, я твердо решил разыскать эксцентричного скульптора, осмелившегося, как мне тогда подумалось, бесцеремонно нарушить душевное равновесие старого человека.