Барельеф представлял собой неправильный прямоугольник толщиной менее дюйма и размером пять на шесть дюймов. По всей очевидности, он был изготовлен совсем недавно. Однако по своему духу и производимому впечатлению его формы были далеки от современности, ибо какими бы многообразными и необузданными ни были прихоти нынешнего кубизма и футуризма, они чаще всего не достигают той неизъяснимой глубины и непосредственности, какие таятся в творениях первобытных мастеров. Здесь же, как мне показалось, проглядывало нечто весьма родственное последним, хотя моя память — при моем ее уже достаточно близком знакомстве с обширными коллекциями и трудами деда — и терпела полную неудачу в попытках приискать хоть какие-нибудь аналогии к этому ни на что не похожему предмету или уловить хотя бы отдаленный намек на что-либо подобное.
Нижняя часть плиты изобиловала знаками явно иероглифического характера, а над ними выступала из глины фигура, в которой угадывалось стремление художника изобразить нечто вполне определенное — стремление, которому явно никак не способствовала импрессионистская манера исполнения. То было некое чудовище или, скорее, его обобщенный символ, задуманный и исполненный в образах, которые могло подсказать лишь воспаленное воображение безумца. Если я скажу, что при взгляде на барельеф моя в достаточной степени изощренная фантазия нарисовала единоличное воплощение осьминога, дракона и уродливого подобия человека, то мне удастся приблизительно передать дух этого странного произведения. Неуклюжее чешуйчатое тело с рудиментарными крыльями венчала мясистая, снабженная щупальцами голова; однако по своему шокирующему, в высшей степени ужасному впечатлению все эти детали не шли ни в какое сравнение с общими очертаниями фантастического существа. За фигурой скульптором было слабо намечено подобие заднего архитектурного плана, являвшего собою смутный намек на некое циклопическое строение.
Помимо вороха газетных вырезок к странному барельефу прилагалось несколько стопок бумаги, по всей видимости, совсем недавно исписанных рукой профессора Энджела — впрочем, без всякого старания выдержать какой-либо определенный литературный стиль. Самым существенным документом мне показалась рукопись с заглавием «Культ Ктулху», второе слово которого было тщательно выписано печатными буквами с явной целью избежать ошибки в воспроизведении столь трудно произносимого буквосочетания. Рукопись состояла из двух частей. Первую часть предваряло заглавие «1925 год: Сновидческий опыт Г. Э. Уилкокса, проживающего в № 7 по Томас-стрит, Провиденс, штат Род-Айленд», вторую — «1908 год: Факты, изложенные инспектором полиции Джоном Р. Леграссом (№ 121, Бьенвилль-стрит, Новый Орлеан, штат Луизиана), на собрании Американского Археологического общества; Замечания по этому поводу и сообщение профессора Уэбба». Остальные бумаги, в основном, представляли собой разрозненные краткие заметки; в одних из них описывались странные сны различных лиц, в других содержались выписки из теософских журналов и книг (в первую очередь из труда У. Скотта Эллиота «Атлантида и исчезнувшая Лемурия»), в третьих — сведения о переживших века тайных обществах и запретных культах со ссылками на соответствующие места в известных мифологических и антропологических источниках наподобие «Золотой ветви» Фрэзера и «Колдовских культов Западной Европы» мисс Мюррей. Что же касается газетных вырезок, то все они были посвящены необыкновенным случаям душевных заболеваний и граничащим с самой настоящей манией вспышкам группового помешательства, имевшим место весной 1925 года.
Первая половина главной рукописи излагала весьма необычную историю. 1 марта 1925 года к профессору Энджелу явился худощавый, смуглый молодой человек явно невротического и склонного к экзальтации типа. В руках у него был диковинный барельеф, вылепленный из совсем еще свежей, сырой на ощупь глины. В поданной им визитной карточке значилось имя Генри Энтони Уилкокса, младшего отпрыска одной весьма добропорядочной семьи. Мой двоюродный дед уже имел о нем некоторое представление: в последнее время этот юноша обучался ваянию в род-айлендском художественном училище и жил отдельно от родных неподалеку от училища в доме «Флер де Лис». Уилкокс развился рано и, по общему признанию, подавал признаки одаренности, даже гениальности, но был крайне эксцентричным подростком: с раннего детства он проявлял особый интерес ко всяким необычным историям, видел странные сны и любил пересказывать их кому ни попадя. Сам он считал себя «психически сверхчувствительным» индивидуумом, но солидная публика старинного купеческого городка относилась к нему не иначе как к «малому с вывихами». Неохотно общаясь со своей средой, он постепенно выпал из поля зрения местного общества и был известен лишь небольшому кругу лиц, составленному из людей искусства и эстетов, проживавших по большей части в других городах. Даже провиденсовский «Клуб любителей искусств», заботясь о сохранении своей консервативной репутации, счел молодого художника почти вовсе для себя потерянным.