Лишь только Тиллингаст закончил говорить, я принялся яро возражать ему, так как знал его слишком хорошо, чтобы услышанное не удивило меня, а испугало, но в исступленном гневе он выгнал меня из дома. Сейчас передо мной был все тот же фанатик, но его желание выговориться возобладало над негодованием, и в записке он настоятельно требовал моего возвращения, хотя я едва сумел узнать его почерк. Едва я ступил на порог обители моего друга, столь внезапно превратившегося в дрожащего, гротескного уродца, как меня объял ужас, чудившийся в каждом темном углу. Догматические речи, услышанные мной десять недель назад, казалось, обрели плоть во тьме за пределами круга зажженных свеч, и мне стало дурно, едва я услышал глухой, искаженный голос хозяина. Мне бы хотелось видеть слуг, и я был не восторге, узнав от него, что все они уволились три дня назад. По меньшей мере странным было то, что старик Грегори бросил хозяина, не сказав ничего мне, его испытанному другу. Именно он снабжал меня сведениями о Тиллингасте после того, как тот в гневе прогнал меня.
Но вскоре страхи мои уступили место растущему любопытству и восхищению. Я мог лишь догадываться, чего хочет от меня Кроуфорд Тиллингаст, но не сомневался, что он готов поделиться со мной неким поразительным открытием или секретом. Прежде я противился его противоестественным попыткам заглянуть в неведомое, но теперь, когда ему определенно удалось добиться некоторого успеха, я почти разделял его воодушевление, хоть цена победы и оказалась столь ужасной. Я следовал по темному, пустому дому за колеблющимся пламенем свечи в руке дрожащей пародии на человеческое существо. Электричество было отключено, и на мой вопрос «почему» мой проводник ответил, что для того имелась существенная причина.
– Это было бы слишком… я бы не посмел… – буркнул он. Я отметил, что теперь он постоянно что-то бормотал себе под нос – ранее это не входило в его привычки. Мы поднялись в его лабораторию на чердаке, и я принялся разглядывать мерзкий электрический аппарат, испускавший тусклое, зловещее фиолетовое свечение. К нему был подсоединен мощный аккумулятор, но тока, видимо, не было, так как я помнил, что на стадии разработки включенная машина урчала и шипела. Когда я спросил об этом Тиллингаста, тот пробубнил, что природа свечения не имеет ничего общего с электричеством и мне ее не понять.
Он велел мне сесть возле аппарата, так что теперь тот находился справа от меня, и повернул выключатель где-то под венчающей конструкцию гроздью стеклянных ламп. Послышалось знакомое шипение, сменившееся завыванием, а затем еле слышным гулом, будто аппарат вот-вот готов был выключиться. Меж тем свечение усилилось, затем угасло, став бледным, приобрело необыкновенный оттенок или их смешение, не поддающееся описанию и ранее мною не виданное. Наблюдавший за мной Тиллингаст заметил, как я озадачен.
– Знаешь ли ты, что это? – прошептал он. – Это ультрафиолет. – Он странно усмехнулся в ответ на мой удивленный возглас. – Ты думал, что ультрафиолетовые лучи нельзя увидеть, и это правда, но теперь ты можешь их видеть, как и многое другое.
Слушай же! Волны, испускаемые аппаратом, будят в нас тысячу спящих чувств, тех, что мы унаследовали сквозь вечность эволюции, от состояния разобщенных электронов до обретения человеческого тела. Мне открылась истина, и я намереваюсь открыть ее и тебе. Спрашиваешь, каким образом? Я скажу тебе. – С этими словами Тиллингаст уселся прямо напротив меня, задул свечу, впившись в меня жутким взглядом. – Твои функционирующие органы чувств – сперва, полагаю, твои уши – будут воспринимать большинство сигналов, так как тесно связаны с теми, что дремлют. Затем настанет очередь иных. Доводилось ли тебе слышать об эпифизе? Меня смешат примитивные эндокринологи, эти простаки и выскочки, что сродни фрейдистам. Эта железа есть величайший из всех органов чувств – я убедился в этом. Она подобна конечному отделу зрительного анализатора, передающему визуальные образы в мозг. Если ты нормален, именно так надлежит извлекать из нее все возможное… то есть извлекать все возможное извне.