И теперь эта женщина, это видение из моего младенчества, сидит передо мной и незримо разлагается.
И рассказывает свою историю.
— Не думаю, что вам интересно мое детство. Во всяком случае, о нем я рассказала уже достаточно. И правду, и ложь, и вплела немного явного бреда — ну, вы что, в самом деле могли подумать, что я — дочь арабского шейха и француженки? И родилась в Сахаре? А ведь многие подумали… В любом случае, выбирайте оттуда, что хотите — честно говоря, я уже смутно помню свое детство. Словно у меня уже переполнена память, и новые воспоминания накладываются на старые, стирая их… Да ведь вас не оно интересует, правда?
Я с сожалением кивнул. Конечно, я хотел бы расспросить ее обо всем! Правда, ли что ее нянькой был большой ньюфаундленд Нэна — или просто перед тем, как рассказать об этом газетчику, она прочла «Питера Пэна»? Правда ли, что ее кормили грудью до десяти лет? Но нет, нет, не сейчас… не сегодня… и уже никогда…
— Я бы хотел остановиться на конкретном вопросе.
— «Атлантида: соль и вода»? — усмехнулась она.
Я вежливо улыбнулся в ответ.
— Я сразу поняла это по вашим глазам. У вас был взгляд человека с камнем за пазухой.
— У меня нет ничего за пазухой. Ваш дворецкий с охранником перещупали меня всего. Отобрали даже зажигалку.
Она пожала плечами:
— В первую очередь зажигалку. Вы не представляете, как задорно горит забальзамированная плоть.
— Что?
Она наклонилась и изящным жестом приподняла подол платья. Левой икры не было. Лишь голая кость матово белела в обрамлении сероватых мышц.
— Руди очень много курил. А после смерти перестал чувствовать вкус табака — и курил еще больше. Поэтому его планы в «Атлантиде» были совсем короткими: он не мог находиться без сигареты дольше пары минут. И швырял окурки — где попало.
Я промолчал. Карандаш в моей рука дрожал — то ли от волнения, то ли от ужаса.
— Откуда вы вообще о нем узнали?
— О ком? — хрипло спросил я. — О Валентино?
— Нет, о фильме. Кто вам рассказал о том, что его вообще снимали?
Я лишь криво усмехнулся.
Броуди-Броуди, если я назову твое имя — влетит ли тебе? Выгонят ли тебя взашей из этой сверкающей и жужжащей тусовки? Или просто будут держаться с тобой настороже? Насколько ты важен для них? Что ты сделал или делаешь для них такого, что владеешь их тайнами и не боишься их сливать?
Поговаривали, что он когда-то сам был актером. То ли из массовки, то ли дублером — во всяком случае, я ни разу не видел ни его имени в титрах, ни лица на экране. А уж такое-то лицо я бы не забыл! Самым запоминающимся в нем была не бледность и даже не пергаментная иссушенность кожи — а выдающиеся вперед кости черепа, широкие и мощные. Казалось, что о его скулы, подбородок и надбровные дуги можно порезаться. Такое лицо нельзя было скрыть ни под каким гримом.
Как бы то ни было — но мне казалось, что Броуди в курсе абсолютно всего, что происходило и происходит — а может быть, даже будет происходить? — на голливудских холмах. Стоило задать ему вопрос — как он улыбался своей фирменной жуткой ухмылкой: половиной лица. А потом долго смотрел на тебя, как бы думая: какую цену назвать за информацию. Он всегда ходил в плотной черной одежде, прикрывая бледное лицо полями федоры — как заправский шпион или вражеский резидент: объяснял это болезнью, которая вынуждает его сторониться солнечного света. Мы называли его графом Дракулой — а он в ответ разговаривал с нами с акцентом Белы Лугоши. Кажется, даже лучше, чем сам Бела.
Мне пришлось хорошенько напоить Броуди, чтобы он рассказал мне то, что привело меня сюда. Это случилось в маленькой забегаловке в безымянном тупичке, примыкающем к Гауэр-стрит. Ее держал русский эмигрант, женившийся здесь на китаянке — живая иллюстрация этнического плавильного котла, которым всегда был Голливуд. Здесь подавали русский «борщч», китайскую лапшу, американский виски — все то, что любили постоянные посетители. Броуди был здесь постоянным посетителем, я — нет. И каждый раз мне приходилось мяться у двери, пока из темноты не выныривала долговязая сутулая фигура в черном плаще и широкополой федоре. И каждый раз я мок под дождем — словно Броуди заранее знал о непогоде и из какого-то извращенного садизма предлагал мне встречаться именно в этот день и час.
Мне пришлось влить в него две бутылки того пойла, что здесь продавали под видом виски. Я подозревал, что это подкрашенная чаем русская водка — но все вокруг пили с удовольствием, поэтому я решил не лезть в привычный тамошний уклад.