Сновавшие под ногами пестрые куры с кудахтаньем разбежались — к столу нетвердой походкой подошел какой-то оборванец, слишком грязный и вонючий даже для гайдзина. Спутанные волосы были заплетены в косу, которая, видимо, не расплеталась много лет и представляла собой серый, пропитанный грязью, как будто просмоленный, канат. Заросшее до самых глаз косматой бородой лицо выражало крайнюю степень отрешенности и какого-то странного превосходства, взгляд блуждал без всякой цели, а рот непрерывно шевелился, извергая чужеродную речь. Это пугало отгоняли ото всех столов, и он бесцельно топтался по трактиру в тщетных поисках собеседника.
Уэсуги повел бровью, и услужливый секретарь тотчас осведомился у переводчика, кто этот человек.
— Густаво Алвареш, бывший матрос со «Святой Беатрисы», — ответил старый моряк. — Живет сейчас при церкви. С тех пор, как умом тронулся, к морю близко не подходит. Даже не смотрит в его сторону. Воды так боится, что и мыться перестал. Бормочет свои небылицы… Богохульник! И как его падре терпит?.. Моряки — народ суровый, богобоязненный, бывало, напьются и давай его колошматить, чтоб заткнулся, уже и не смотрят, что юродивый… В печенках уже у всех его россказни!.. Ну, безумен человек, что ж поделаешь… Пшел вон, пес брехливый!
— О чем его речи? — снова спросил секретарь, повинуясь еле заметному сигналу господина.
— Ох, право, и говорить не стоит! Ну… История его такая: был он в команде на «Святой Беатрисе», которая потонула в шторме у Кюсю. Ребята с «Альбатроса» подобрали бедолагу в море на обломке мачты. Один из всей команды выжил. А когда оклемался, начал тараторить беспрерывно… Такое, что и повторять-то — грех. Богохульство и мерзость. Морского дьявола поминал… Ребята его хотели за борт выбросить — уж так он всех перепугал… Пастор корабельный не дал. Сказал, юродивого грех губить, будем молиться за спасение его души. А он в трюм забился, в самый темный угол, и, как волна поднимется чуть больше обычного, кричал так, что и вправду будто сам дьявол вышел из глубин… Гоните его прочь, господа, мой вам совет!
Безумец стоял перед ними, раскачиваясь, будто под ним еще была корабельная палуба, и, вращая горящими фанатичным огнем глазами, выкрикивал беспрерывные бредни на своем собачьем языке. Слюна лилась в косматую, покрытую салом и мухами бороду, а руки блуждали по телу, творя то крестное знамение, то дергаясь в паху.
Уэсуги подвинул к нему свою чашу с саке, безумец схватил ее двумя заскорузлыми лапами и опрокинул, на миг прервав свои богохульства. Содрогнувшись всем телом от удовольствия, он устремил на Уэсуги удивительно трезвый, разумный взгляд и обратился прямо к нему, продолжая грохотать, как якорная цепь. Переводчик скривился, как от удара, поспешил встать, но шесть монет, брошенные на стол одним из самураев, несколько остудили праведный гнев, и он продолжил свое дело:
— Не ждите, не бойтесь прихода хаоса! Хаос всегда вокруг нас! Он был, царил и царит в мире! И будет царить, сколько бы вы, глупцы, не отдувались от него кадилом своим и не жгли костры свои и свечи, — переводчик повторял слова безумца на японском, зажав в руке крестик и гневно сдвинув брови. — Хаос этот исполнен большего чуда, чем все земные боги, как почитаемые сейчас, равно как и давно забытые. Я видел! Видел зримое чудо его! Мы все видели! Но только я один мог вынести это, ибо я ловкий и умелый сновидец, и только мою душу он принял и провел сквозь Млечный Путь, показав те звезды, что навеки скрыты от всех земных моряков его черными крыльями. Хаос, опоясывающий миры, всегда выходит из океана. Но никто не ведает, из какой части мироздания он является. Я был так же мертв, как все, но я ловкий и опытный сновидец, я пел те слова, на которых принято говорить во снах. И он вышел из океана, отозвавшись на слова моих молитв, ибо я выучил во снах язык хаоса, язык истинного бога!..
При этих словах багровый, как спелая слива, моряк-переводчик швырнул на стол полученные от самураев монеты и, осеняя себя крестом, выбежал вон.
Бесноватый Густаво же в трансе продолжал вопить, повторяя, как исполнитель дзерури, одни и те же мерзкие лающие звуки:
— Пх’нглуи мглв’навфх ктулху р’льех вгах’нагл фхтагн! Пх’нглуи мглв’навфх ктулху р’льех вгах’нагл фхтагн! Пх’нглуи мглв’навфх ктулху р’льех вгах’нагл фхтагн!..
Оставив безумца допивать саке и давиться своими неудержимыми бреднями, Уэсуги с самураями покинул трактир и направился в порт, где велел оставить его в одиночестве. Он медленно шел, предаваясь раздумьям о странном племени «намбан боэки», южных варваров, об их повадках, их жизни, их богах. Перед глазами вставали витражи из миссионерской церкви. Встреча с безумцем Густаво напомнила картинку, которую Уэсуги рассматривал дольше других: бородатый бог «кириситан», еще не замученный на кресте, шел по воде. Над его головой сияли солнечные лучи, а под ногами, в глубине вод, искусно сложенных из кусочков синего и зеленого стекла, угадывался силуэт, подобный морской горе. Уэсуги и принял это изображение за подводную скалу, но сейчас, после встречи с безумным Густаво, эта фигура из темного стекла вызывала совсем другие ассоциации.