Днем Элиза помогала бабушке в огороде, расположенном перед амбаром. Августа выращивала помидоры, горох и салат, ее руки зарывались в землю, будто сами были ее частью. Элиза полола сорняки, выискивала в салатных грядках слизней и опрыскивала их пивом. С удивлением и отвращением она наблюдала за тем, как под действием пива коричневые слизни таяли, растворялись на глазах, будто состояли лишь из лужицы, которая оставалась после них. Перед тем как вылить на слизней пиво, Элиза наклонялась к земле и внимательно смотрела, с каким трудом они взбирались на листы салата. Каждой жертве, перед тем как ее убить, она давала имя: «Джимми, нельзя быть таким глупым, – говорила она, или: – Мне очень жаль, Франк, но на этом твой путь закончился». Потом она поднималась и выливала пиво ровной струей прямо на слизня. Когда бутылка опустошалась, Элиза присаживалась на камень и окидывала усталым взглядом свой труд.
Но больше всего ей нравилось собирать семечки подсолнухов. Если за день ей удавалось набрать целую миску семечек, она преподносила ее бабушке как подарок.
– А почему подсолнухи зовутся подсолнухами? – спросила однажды Элиза.
– Потому что их головки такие же желтые, как и солнце.
– Но ведь солнце не растет на стебле из земли, – возразила Элиза, и бабушка так засмеялась, что показались ее покоричневевшие от табака зубы.
– Солнце – это огонь, негаснущий огонь, – объяснила она, – а подсолнухи – это маленькие солнца, упавшие с неба на землю. За время своего долгого путешествия они остыли, и, чтобы добыть тепло, их руки-корни тянутся поглубже в землю.
Раз в неделю бабушка собирала рюкзак и будила Элизу раньше обычного. Когда они выходили из дома, утренний воздух был еще прохладным. Элиза неслась вниз по склону, бежала по высокой, мокрой от росы траве, щекотавшей ее голые ноги. Внизу у деревянного моста через реку она ждала Августу, которая медленно спускалась по дороге в своих развевавшихся юбках. Перейдя реку, они сворачивали с дороги, поднимались по крутой тропинке к плоскогорью, и, оборачиваясь, видели, что с каждым разом амбар становился все меньше. По пути Элиза срывала клевер и высасывала из него крошечную сверкающую капельку. Бабушка жевала стебель щавеля. Иногда им попадались пугливые животные – лань или косуля, которые на несколько секунд застывали, в паническом ужасе широко раскрыв глаза, а затем, метнувшись в сторону, со всех ног уносились прочь. Поднявшись на самый гребень. Элиза с бабушкой отдыхали под старым кленом – единственным деревом на всем плоскогорье. Это место возле расколотого молнией дерева было у Августы самым любимым. Много лет назад молния прожгла в стволе дерева дупло, которое почти полностью выгорело изнутри. Элиза залезала в черное обуглившееся отверстие как в пещеру. В дупле пахло мокрой древесиной, целые армии муравьев выползали из-под коры и разбегались по стволу. Рядом с деревом они строили муравейник из золы, коры и сгустков смолы. Бабушка садилась в узкой тени на корень дерева и набивала свою трубку. Отсюда река, протекавшая внизу в долине, казалась всего лишь тонкой серо-зеленой лентой, а стоявший на возвышенности вдали от деревни амбар – одиноким чужаком.
В тот день, когда настало ненастье, небо заволокли тучи, похожие на белые покрывала, сквозь которые проглядывала синева. Теплый ветер прикоснулся к Элизе, словно погладил рукой ее длинные темные волосы. Слыша за собой смех Августы, она перебегала от цветка к цветку, наклонялась над ними и вдыхала их аромат, пока не начинала кружиться голова. Только они дошли до плоскогорья, как внезапно начался дождь – капли величиной с орех. Элиза бросилась к клену, он протягивал ей последнюю еще живую ветку, как руку помощи. Слабые листья, точно дрожащие пальцы, трепетали на ветру. Казалось, что гром надвигался одновременно со всех сторон, и его раскаты звучали так, как будто в воздухе раскалывалось что-то твердое. Элиза укрылась в дупле дерева, бабушка, чтобы защититься от дождя, подняла над головой рюкзак. Напуганная быстротой и силой грозы, Элиза сжалась в комок и, положив голову на колени, смотрела, как тяжелые капли прибивают к земле цветы и травы. Только что Элиза сама была там, с ними, теперь же она оказалась запертой в дупле клена. «Дождь убивает», – сказала Элиза бабушке, сидевшей рядом в своих промокших юбках, и поскольку дождь все не прекращался и от Семи Жеребцов в сторону долины потянулись густые клубы тумана, точно медленно раскатывающийся ковер, они решили больше не ждать и вернуться к амбару.
На следующий день Августа с кашлем лежала в постели, а Элиза носилась по дому и готовила чай. Бабушка написала ей список продуктов; это был первый раз, когда Элиза пошла в деревню одна. Дождь еще не прекратился, потоки воды стекали вниз по дороге; Элиза шла в резиновых сапогах посередине улицы, слушала хлюпанье воды под ногами и чувствовала, как от влажности тяжелеет ее одежда.
В деревне был один-единственный магазин с деревянными полками до потолка, битком набитыми продуктами. В узком проходе между полками, выставив в стороны локти, толпились люди. За прилавком стояла толстая продавщица. Сколько раз Элиза ни приходила сюда, продавщица никогда не молчала. Она всегда была увлечена разговором, в котором, в конечном счете, участвовали все люди, находившиеся в магазине. Одни покупатели уходили, другие приходили, и разговор таким образом длился до закрытия магазина. Продавщица поддерживала разговор как огонь, который не должен угаснуть. Она размахивала маленькими красноватыми ручками и крутила головой, из-за чего ее очки все время съезжали на кончик носа; Элиза ждала, что они вот-вот упадут на пол. Оказавшись в магазине, Элиза сразу же протиснулась к прилавку и протянула продавщице список продуктов.
– Это та девочка, которая вот уже несколько недель живет в долине, в амбаре у старухи? – спросил кто-то, и все взгляды вдруг обратились к Элизе. Те, кто стоял за полками, протолкались вперед и, вытянув шеи, с любопытством смотрели на девочку.
– Бедняжка, – возмущенно сказала одна женщина, – ее надо отвезти в детский дом, ведь старуха-то из ума выжила.
Остальные вторили ей, усердно кивая.
– Вечно бродит туда-сюда со своей трубкой, и еще неизвестно, чем она целыми днями занимается.
– Размышляет, очевидно, – снова раздался из-за полки первый голос.
Затем на какой-то момент все стихло. Это замечание сорвалось, словно лавина, которая все быстрее и быстрее, неумолимо катится с горы. Постепенно выражение лиц у всех изменилось, рты растянулись, и вдруг в магазине грянул лающий, долго не прекращавшийся смех. Смех сотрясал тело продавщицы, она вцепилась руками в прилавок, как будто ее выталкивали оттуда. Всякий раз, когда люди хотели отдышаться и смех, казалось, вот-вот уляжется, повторялся чей-то крик: «Она размышляет!» – и все снова взрывались хохотом, похлопывали себя по ногам и корчились, будто от боли. В этом издевательском смехе было столько злобы, что Элиза еще долго слышала его и потом, когда уже прибежала обратно к амбару и плотно закрыла за собой дверь.
Две недели Августа не могла подняться. На небольшой деревянной тумбочке миски и чашки оставляли следы, которые бессчетное количество раз наслаивались друг на друга: жидкость проливалась, когда бабушка дрожащей рукой ставила посуду обратно на тумбочку. Болезнь изнурила ее тело, и когда бабушка встала с постели, юбки висели на ней как спущенные паруса. С тех пор рюкзак больше не доставали из шкафа. Теперь Августа любила сидеть в кресле, которое Элиза каждое утро выносила на веранду, и смотреть на Семь Жеребцов. Она ждала вечера, того момента, когда в багряном свете заходящего солнца скалы снова превратятся в табун скачущих лошадей. Иногда скалы озарялись таким ярко-алым светом, что казалось, будто Жеребцы скачут, словно взбесившиеся; Элиза замечала тогда, что бабушка, ничего не говоря, слегка улыбалась. В такие минуты Элиза ходила по дому на цыпочках, боясь, что даже малейший шум может потревожить бабушку.