Мэтью только что вошел, испытывая некоторый дискомфорт из-за жавших ему башмаков.
— Добрый вечер, господа, — сказал он, вымучивая слабую улыбку, хотя устал как собака и не был настроен на светские беседы. — Извините за опоздание.
— Вам нет нужды извиняться! — Бидвелл жестом попросил его приблизиться. — Мы как раз говорили о ваших приключениях прошлой ночью.
— Точнее будет назвать их злоключениями, — сказал Мэтью. — Ни за что не согласился бы такое повторить.
— Господа, это секретарь мирового судьи, мистер Мэтью Корбетт, — объявил Бидвелл. Затем он познакомил Мэтью с Пейном и Гарриком, что сопровождалось обменом рукопожатиями.
— Я только что сообщил судье, что мистер Пейн является капитаном нашего ополчения, и он возглавит…
— …Экспедицию с целью ареста мистера Шоукомба завтра утром, — перехватил инициативу Пейн. — Путь неблизкий, поэтому отправимся на рассвете.
— Я охотно пожертвую своим утренним сном ради справедливого возмездия, — сказал Вудворд.
— Отлично. Я подберу еще пару людей в команду. Как по-вашему, пистолеты нам пригодятся или этот Шоукомб не отважится на заварушку?
— Пригодятся, — сказал Вудворд. — Всенепременно.
Далее разговор перешел на другие темы, в том числе обсуждение последних событий в Чарльз-Тауне, тогда как Мэтью — одетый в белую рубашку, рыжевато-коричневые бриджи и белые чулки — воспользовался этими минутами для изучения Пейна и Гаррика. Капитан ополчения был крепким мужчиной ростом примерно пять футов десять дюймов. По оценке Мэтью, ему едва перевалило за тридцать. Длинные волосы песочного цвета были заплетены в косичку на затылке и перевязаны черным шнурком. Крупный нос с узкой переносицей подчеркивал симметрию лица; густые светлые брови нависали над серо-стальными глазами. Судя по его комплекции и скупым, выверенным движениям, Мэтью заключил, что этот человек шутить не любит и не чурается физической активности. Вероятно, очень хороший наездник. Пейн определенно не был франтом, о чем свидетельствовали простецкая серая рубашка, потертый кожаный камзол, темно-коричневые бриджи, серые чулки и коричневые сапоги.
Мистер Гаррик — больше слушавший, чем говоривший — производил впечатление весьма приземленного джентльмена без малого шестидесяти лет. Он был худ и костляв; кожа на аскетичном лице задубела под ветрами и палящим солнцем прошлых лет. Карие глаза глубоко запали в орбитах, а левую бровь рассекал, слегка ее приподнимая, короткий шрам. Седые напомаженные волосы были зачесаны назад. Наряд состоял из вельветовых штанов кремового цвета, синей рубашки и некогда желтого камзола, со временем приобретшего неповторимый оттенок, знакомый Мэтью по куску испорченного сыра, аромат которого он однажды имел несчастие втянуть носом. Что-то в выражении лица и манерах Гаррика — медленно моргающие веки, тяжеловесное построение фраз в тех редких случаях, когда он вступал в разговор, — навело Мэтью на мысль, что этот человек вполне мог быть истинной солью земли, но вот по части других приправ тут явно ощущалась недостача.
Молодая чернокожая служанка внесла на оловянном подносе кубки из хрустального стекла — впечатлив этим Вудворда, ибо подобные предметы роскоши были редкостью в этих пока еще слабо освоенных колониях, — до самых краев наполненные красным вином. Хозяин дома предложил всем выпить, и никогда еще это вино не лилось в глотки более благодарных ценителей, чем судья Вудворд и его секретарь.
Мелодичный звон дверного колокольчика возвестил о прибытии новых гостей. Вскоре в комнату вошли еще два джентльмена, сопровождаемые миссис Неттлз, которая тотчас же удалилась на кухню следить за приготовлением ужина. Один из вошедших, Эдвард Уинстон, был уже знаком Вудворду и Мэтью, в отличие от второго, который прихрамывал и опирался на витую трость с набалдашником из слоновой кости.
— Это наш школьный учитель, Алан Джонстон, — представил его Бидвелл. — Нам очень повезло, когда мистер Джонстон согласился присоединиться к нашей общине. Он несет нам свет оксфордской учености.
— Оксфорд? — произнес судья, пожимая ему руку. — Я тоже учился в Оксфорде.
— Неужели? Позвольте узнать, в каком колледже?
Хорошо поставленный голос учителя звучал негромко, но Вудворд ощутил в нем ту особую силу, которая гарантирует почтительное внимание учеников.
— Церкви Христовой. А вы?
— Всех Душ.
— Ах, это было чудесное время! — произнес Вудворд, но при этом вопросительно скосил глаза на Бидвелла, ибо внешность учителя показалась ему более чем странной: лицо было напудрено, а брови выщипаны в ниточку. — Сколько прекрасных вечеров я провел, исследуя дно пивных кружек в «Шахматной доске»!