Они бы так простояли, наверное, до ночи, если б не Офтай. Он величаво приблизился к Денису и протянул ему ковш с шипучим напитком, пахнущим мёдом, вереском и душицей. Варвара наклонилась над мужем, прошептала: «Возьми инь-ару кече — наш священный корец. Отведай шкаень пуре!» Затем она и сама взяла из рук деда ковшик.
Участники молебна собрались у бочек, зачерпнули по корцу и потянулись к котлам с жертвенными яствами. Варвара пошла вместе с ними, но вскоре вернулась к мужу, расстелила перед ним расшитое полотенце, поставила миску на него с варёной говядиной и пшённой кашей: «Ешь!» Старик Офтай не возмутился. Он посмеивался, глядя, как христианин уплетает ритуальные яства язычников.
Когда Денис доел кашу, сельский староста крикнул:
— Инжаня, где ты? Поговори с Толгой, не медли!
Тут же к Варваре, сверкая монетами и бронзовыми лапками на ожерелье, звеня привязанными к поясу бубенчиками и лунницами, подошла грациозная женщина с чувственным остроскулым лицом. На ногах у неё были не поршни и не лапти, а вышитые сафьяновые сапожки. Она поправила высокую пангу, украшенную павлиньими перьями с нижегородского торга, и улыбнулась Варваре:
— Ну, и голос у тебя, Толга! Его слышат боги.
Та уже поняла, что перед ней оз-ава, и не решилась что-либо ответить.
— Что у него с ногой? — поинтересовалась волховка, посмотрев на Дениса.
— Либо вывихнул щиколотку, либо сломал, — робко пролепетала Варвара.
— В деревне поговорю с костоправом, — пообещала Инжаня. — Пока же полечим твоего мужа заклятьем. Тума-шкай укрепит его здоровье, а я прогоню алганжеев.
— Я тоже умею отгонять духов болезни.
— Нет уж, девочка! Доверь это мне. У меня вернее получится, чем у молодой ворожеи.
— Снять с мужа крестик? — смущённо спросила Варвара.
— Зачем? Тума-шкай не чёрт, он креста не боится. Ему нет дела до того, что у твоего мужика болтается на шее.
Вновь раздались звуки волынок и скрипок. Инжаня закрутилась в медленном танце. В одной руке она держала каменный нож, а в другой — курильницу с побегами папоротника и тлеющими углями. Её движения были гипнотически-вязкими, она напевала непонятные слова, воздевала руки к кроне дуба и закатывала замутнённые глаза. Денис смотрел на её плавное кружение, и ему казалось, что в теле жрицы нет костей.
Варвара вслушивалась в древнюю мормацяму и пыталась её запомнить. Инжаня напевала:
Кшу! Кшу!
Алганжейхть панян, нолдафт панян.
Варьда сиянь киге, зирнянь седь ланга.
Арда оцю эрьхке потмаксу.
Тосо тинь учихть, учихть ярхцамаста.
Тосо эряфонц пара.
Тосо киштихть. Тосо морыхть.
Тосо ярхцыть. Тосо симихть.
Варьда сембе! Кона кадови, сянь сембе ваткасан.
(Кшу! Кшу!
Изгоняю алганжеев, напущенных изгоняю.
Уйдите по серебряной дороге, по золотому мосту.
Идите на дно большого озера, там ждут вас. Ждут с яствами.
Там хорошо.
Там пляшут. Там поют.
Там едят. Там пьют.
Уходите все! Кто останется, того исцарапаю.)
«Мама это заклинание не знала, а оно толковое. Так и буду потом лечить и Дениса, и себя», — прошептала себе под нос Варвара.
Когда Инжаня закончила петь мормацяму, Офтай вытащил из-за расшитого пояса и протянул ей инь-ару пеель — каменный ритуальный нож, на котором ещё оставались следы крови жертвенного быка.
Денис так перепугался, что был способен лишь нечленораздельно мычать. Инжаня наклонилась над ним, придавила к земле тяжёлым взглядом зелёных глаз и сделала на его лбу надрез. Указав пальцем на дуб, она что-то пробормотала. Варвара перевела: «Бог дуба Тума-шкай ждёт твою жертву. Погружай голову в священное чрево Эчке тума! Засовывай, не бойся — и не болеешь».
Денис со страхом подполз к необхватному ветхому дереву с чёрным дуплом, оскалившимся гроздями грибов, как зубами гигантского хищника. Изнутри тянуло сыростью, прелью и плесенью. Денис всмотрелся в громадную дыру, и ему показалось, что в ней исчезло пространство нашего мира, и вместо него образовалось бесконечное неведомое ничто.
Молящиеся сгрудились вокруг Дениса, стали приплясывать и подбадривать его восклицаниями. Он подполз ближе к дуплу и протянул в него руку. Из темноты выбежали испуганные сороконожки и спрятались в лесной подстилке. Страшно было засовывать туда голову, но ещё больше он боялся опозориться перед женой.