ЗОВ ПРЕДКОВ
Пролог. Точка отсчета.
«Возможно, никто и никогда не поверит тому, что я описал в этой рукописи. Возможно, мои записи никто и никогда не прочтет. Возможно также, что даже если и прочитают, то назовут меня сумасшедшим… Пусть! Как ученый, я, во всяком случае, убежден, что для истины нет преград, а потому если есть на свете некое Знание, которое является истинным, даже если 99,9% населения земного шара считает это Знание бредом сумасшедшего, то я убежден, что оно и тогда должно быть явлено миру во что бы то ни стало, хотя бы только для того, чтобы предупредить его об опасности, а уж как мир отнесется к нему – это остается целиком на его совести…»
Эта странная надпись, сделанная нервным, прыгающим, едва читаемым почерком на чистом титульном листе довольно толстой кипы распечаток – первое, что я увидел, внимательно осматривая письменный стол таинственно пропавшего сотрудника нашего института и моего бывшего университетского товарища.
Дело в том, что после того, как он неделю уже не появлялся на работе и не откликался на телефонные звонки, кафедра подняла тревогу. Но прежде чем беспокоить полицию, попросили сходить к нему на квартиру меня, как человека, который был ему ближе, чем все остальные.
Не могу сказать, что я был его другом. Строго говоря, у Кирилла вообще не было друзей. Он был всегда одинок, замкнут, особенно после скоропостижной гибели, с интервалом всего в несколько месяцев, его молодой жены и бабушки с дедушкой – единственных его близких родственников. Но мы друг друга знали давно, ещё с университетской скамьи, регулярно здоровались при встречах, с жаром обсуждали близкие нам обоим научные проблемы - наши интересы в области изучения народной мифологии, в целом, совпадали.
Кирилл всегда казался мне странным парнем. Проводил большую часть времени в библиотеках, читал. В выходные любил в одиночку ездить на природу, а летние каникулы – в этнографические экспедиции. Наверное, было бы лишним говорить о том, что он никогда не был женат.
Раскрывался он, как можно догадаться из сказанного выше, только в беседах на научные темы, точнее, на научные темы, близкие к его собственным изысканиям. Кирилл мог часами говорить, например, о значении мифологического образа «заложных покойников» для славянской фольклорной традиции, с пеной у рта доказывать абсолютное несходство образа «классической» западной русалки с рыбьим хвостом и её славянской тезки, или, наоборот, проводить далеко идущие параллели между славянской и кельтской мифологическими традициями. Он горел своими научными теориями, но – ничего кроме теорий выудить у него было невозможно. Когда беседа плавно переходило в русло личной жизни или, скажем, перескакивала на другие научные темы, он неизбежно терял к дальнейшему ходу разговора интерес, замыкался, уходил в себя, молчал.
Надо сказать, большую часть времени Кирилл работал в одиночестве, и у него в порядке вещей было не отвечать на звонки. Именно поэтому мы, его коллеги, и не сразу хватились его.
Дверь в квартиру Кирилла оказалась заперта. Однако, постучавшись к соседке-старушке, я, объяснив ей ситуацию, получил от неё дубликат ключей. Кирилл оставлял ей дубликат на случай, если прорвет трубу или случиться какое-нибудь другое бытовое ЧП, тем более, что он в последнее время часто уезжал и не ночевал дома. Меня же старушка хорошо знала и доверяла мне.
Как только я открыл двери, меня сразу обдал поток неприятного, пронизывающего до костей холодного ноябрьского ветра, беспрепятственно гулявшего по всей квартире. В зале я не обнаружил ничего примечательного, как и на кухне, если не считать полнейшей чистоты и порядка, резко контрастировавшего с весьма неуютным и совершенно неуместным сквозняком. Все было прибрано, все лежало на своем месте, никаких следов насилия (если бы имел место грабеж со взломом) я не обнаружил. А потому поспешил перейти к осмотру комнаты пропавшего.
Окна, раскрытые настежь, оказались именно там. Квартира находилась на девятом этаже, а потому вряд ли открытое окно могло наводить на какие-то подозрения насчет проникновения сюда посторонних лиц. Мысли о самоубийстве также пришлось сразу же отбросить. Если бы Кирилл покончил с собой, сразу бы сообщили по месту работы, и уж тем более сказала бы об этом его соседка. И тем не менее широко распахнутое окно – достаточно странная деталь в общей обстановке. Тем более, что, несмотря на то, что помещение было более чем хорошо проветрено, мне показалось, что я постоянно чувствовал еле ощутимое, пьянящее (от него даже слегка закружилась голова) благоухание, казалось, пропитавшее все вещи и предметы обстановки в комнате. Если не ошибаюсь, пахло яблоками. На подоконнике, письменном столе и даже на полу я обнаружил довольно высохших лепестков яблоневых цветов, как будто бы здесь осыпалась целая ветвь… Очень странная, надо сказать, находка для начала ноября!
Не обнаружив в комнате каких-либо следов насилия, я принялся аккуратно перебирать бумаги Кирилла на письменном столе. Я искал блокнот, записную книжку или что-то в этом роде. Компьютер оказался запаролен. Будучи занят этим делом, я почти сразу и наткнулся на рукопись со странной надписью. Она лежала на виду, у самого монитора, в компании с целой кипой книг по славянской этнографии и археологии.
Прочитав странное рукописное предисловие, содержание которого я огласил выше, я, недолго думая, перевернул страницу и начал читать уже распечатанный текст.
«Зовут меня Шадрин Кирилл, сегодня в полночь мне исполняется 30. По образованию я – историк, специализировался на изучении фольклора. Однако не фольклористика, как могут подумать те, что найдут в себе труд прочесть нижеследующую рукопись, привела меня к сделанным мною открытиям.
Дело в том, что я – сирота. Рос, сколько себя помню, в Москве, у бабушки с дедушкой по отцовской линии. Отец пропал без вести ещё тогда, когда я был младенцем. Об обстоятельствах его исчезновения так толком никто ничего и не узнал. Мать вроде бы по каким-то причинам была лишена родительских прав почти сразу же после моего рождения и проживала где-то в Сибири. О бабушке и дедушке с её стороны я тоже почти ничего не слыхал.
Я сообщаю возможному читателю моей рукописи эти, на первый взгляд, лишние подробности моей семейной генеалогии только потому, что это имеет прямое отношение к предмету, которому и посвящена та самая рукопись, к которой я и пишу это предисловие.
Рукопись эта представляет собой воспоминание о моей поездке, предпринятой в прошлом октябре в далекую Сибирь с целью поиска моей матери и вообще родственников по материнской линии. Совершенно естественным с моей стороны было стремление узнать хоть что-то о них, увидеться с матерью, от которой у меня не осталось даже фотографии, а тем более ввиду предстоящей свадьбы мне хотелось иметь возможность познакомить мою будущую жену с тещей.
Однако не путевые заметки и не сентиментальные подробности моей семейной жизни стали поводом для обнародования этой рукописи. Нет. Только к концу поездки, когда я столкнулся с явлениями, превосходящими всякий здравый смысл и нарушающими все каноны научной логики, а также когда я осознал, какую опасность они таят для человечества, - особенно сейчас, в эпоху полнейшего пренебрежения с его стороны не только религией, но и самой наукой - я принял тяжелое для себя решение вспомнить все обстоятельства моей поездки, описать их на страницах этой рукописи, чтобы предупредить человечество о грозящей ему опасности. И только закончив этот труд и поставив жирную точку в конце его, я почувствую себя, наконец, исполнившим свой долг и спокойно смогу уйти...
Специально для сотрудников полиции или для моих коллег (потому что кроме моих коллег да пары знакомых у меня не осталось ровным счетом никого на этом свете), которые будут меня искать, сообщаю: я не был убит, не покончил жизнь самоубийством и не был похищен. То, что произойдет буквально через пару часов со мной, не укладывается ни в одну статью Уголовного Кодекса ни одной из существующих стран мира. А потому спешу призвать как сотрудников полиции, так и коллег сэкономить свои драгоценные время и силы на моих бесплодных поисках и потратить их лучше на то, чтобы донести содержание моего последнего исследовательского труда до адресата.