Наваждение испарилось так же быстро, как и появилось. В любой другой момент я бы погрезил ещё немного, но сейчас я был просто физически не способен на это. Только теперь, когда прямая опасность миновала, я, наконец, обратил внимание на себя. Вернее, на то, во что я превратился за последние несколько часов. Одежда была изодрана и насквозь пропитана грязью вперемешку с кровью. Руки были изрезаны и покрыты запёкшейся коркой. Лицо я увидеть не мог, но, судя по ощущениям, я больше сейчас смахивал на обитателя местной фауны, чем на цивилизованного человека, тем более культурной профессии. Тут ныло, там болело — всё тело стонало от последствий внешних воздействий. Я был голоден как собака. Хотелось рухнуть на траву и уснуть, забыть всё это. Только сейчас, оглядываясь назад во времени, начал осознавать, через что мне пришлось пройти.
Все мы чего-то боимся. Но, когда мы идём прямо на свой страх, делая усилие над собой, когда идём по нему, втаптывая в грязь, мы как бы перерождаемся. И именно в такие моменты мы особенно ярко ощущаем, что живём. Не проживаем, не доживаем, а живём, являя собой, пусть и на мгновение, пульсирующий сгусток энергии. В этот мрачный, пожалуй, самый мрачный момент моей жизни, я, наконец, ощутил, что живу. Я даже готов был увидеть синеватые и золотистые электроразряды, пронизывающие меня со всех сторон. Я хотел убраться отсюда. Несмотря на жуткую усталость, я хотел действовать. И пусть, если это ни к чему уже не приведёт…
Час. Ещё час в обычной жизни я был в больших ладах со временем. Я никогда никуда не опаздывал, я даже мог угадывать время с точностью до нескольких минут. Но сейчас и здесь всё это не работало. Такое ощущение, что даже время здесь искажается и течёт не так, как в большом мире. Я не знал, сколько я шёл. Я не имел ни малейшего понятия, сколько продолжалось моё путешествие по лесу. Дождь прекратился. И уже, кажется, совсем рассвело, когда я стал различать просветы между деревьями. Спустя несколько минут я оказался на восточной окраине леса. Вдохнув с некоторым облегчением, я оглядел низменность, представшую передо мной в лучах утреннего солнца, показавшегося в просвете между тяжёлых туч. Несколько сотен метров болотистой местности, железнодорожная насыпь, а сразу за ней — шпиль церкви над железнодорожной станцией. Компас я потерял по дороге, поэтому возможности ориентироваться по сторонам света не было. Но, видимо, в своём бегстве я сильно забрал к югу, вследствие чего вышел прямо к деревне, о которой упоминал Фёдор. Если отталкиваться от его рассказа, сразу за населённым некогда пунктом начиналась безопасная предграничная территория. Тогда я на верном пути. Надо идти прямо через посёлок. Смысла обходить населённый пункт нет. В деревне можно было найти помощь, а от неё я бы сейчас не отказался.
В болотистой местности нашёл какие-то коренья и ягоды. На вкус погань, но голод немного утолил. Недалеко от границы Зоны растительность и земля, вроде, не слишком радиоактивны. Рельсы железной дороги проржавели насквозь. Ни на станции, ни в посёлке при ней никакой жизни не угадывалось. Я выпустил рубашку наружу, скрыв за ней пистолет, заткнутый за пояс. Пора идти.
Через несколько минут взобрался на железнодорожную насыпь. ЖД-станция, церковь, несколько двухэтажек барачного типа и пара десятков коттеджей — вот весь посёлок, уютно расположившийся у моих ног. С минуту вглядывался в пустые провалы выбитых окон — кажется, никого…
Войдя в полуразрушенный зал ожидания, предварительно осмотрелся. Казалось, на секунду мир вокруг ожил, зашевелился, наполнился десятками суетливых, спешащих по своим делам образов. Через огромные окна, выходящие на открытый перрон, пробивалось весеннее солнце, подсвечивая своими радостными лучами миллиарды частиц пыли, плавающей в прохладном утреннем воздухе, ещё изрядно отдающем ночной свежестью. Почудился даже голос диктора в динамиках, объявляющий о приходе пригородной электрички, идущей в сторону города Припять — такое ощущение, что я на несколько мгновений с головой окунулся в эпоху беззаботного 86-го, где не было ни коммерции, ни капитализма, ни частной собственности. Из динамиков доносились пропагандистские речи, вселяющие надежду в солнечное, безмятежное будущее. Будущее, которое мы, верилось, построим, несмотря на разлагающее воздействие Запада, давно катящегося в пропасть. Зазвучали песни про войну, про общее равенство, и в каждой из них ощущалась неподдельная искренность, вера в то, что эта эпоха настанет, через десять, двадцать, сто лет, — но настанет, заставит затхлый Запад биться в конвульсиях, ежесекундно убеждаться в собственной несостоятельности. На несколько секунд пахнуло образами детства — песочница, солнечные блики на столе, и последовавшая вслед за этим перестройка — нечто непонятное неокрепшему детскому рассудку, нечто необъяснимое, но, тем не менее, важное, перебросившее наивное сознание сразу в эру компьютеров, дорогих иномарок и расцвета всемирной глобальной сети. В эти короткие минуты я совершенно искренне грезил о тех солнечных днях своего детства, какими бы сумрачными они ни показались сейчас. На несколько секунд я был абсолютно счастлив.
И тут меня как бы перенесло во времени — Я оказался в абсолютно чистом, убранном зале ожидания, который наводнили толпы разных, и в то же время абсолютно одинаковых людей — все в серых пальто, некоторые с авоськами. Люди спешат по своим делам, часть торопится успеть на поезд. Среди них был один, серьёзно выбивавшийся из общей массы своим внешним видом и нагловатой походкой. Он был спортивного телосложения, одет в кожаную куртку, поверх которой болтался капюшон мастерки. Недолго думая, субъект, совсем не соответствующий моим коммунистическим идеалам, двинулся в мою сторону. Хотелось крикнуть: «Позор, товарищи!». Вместо этого я получил хороший удар в челюсть, после чего сразу рухнул на пол, мгновенно переместившись во времени на двадцать пять лет вперёд.
— Оба-на, ребя, вы гляньте, кого я тут раздобыл!
Солнце моментально перестало светить в окна, внешний мир потускнел и наполнился тысячами мелких деталей — грязью на полу, осколками плитки, битыми стёклами. В общем полноценный «welcome to the real world». Из прохода в юго-восточном углу зала ожидания вышли ещё двое.
— Васян, ну ты даёшь, в натуре! Это ж наш журналюга недоделанный! Вот мы с тобой, козлина, и встретились! Где теперь твой фраернутый защитник, а? — главный коротко хохотнул. — Не, ну ни фига тебя местные уделали!
Я без труда по одному голосу узнал этих ребят из цеха при воинской части. Тогда меня спас сталкер по имени Бес, а теперь? Кажется, я совсем один… «Вы чё, шакалы, совсем охренели? В прошлый раз мало огребли?»… Несколько ударов сердца поверх гулкой тишины… «Буду ждать с нетерпением. Вздумаешь сейчас стрельнуть в спину, готовь задницу. Вояки в части реагируют быстро»… И поверх всего остального слова учёного Анатолия: «Там вообще нет людей. Одни животные. Пусть и внешне людей напоминают…».
Меня довольно грубо подняли на ноги и повели по извилистым коридорам. В одной из небольших комнат усадили к стене на пол. Через маленькое окошко под потолком пробивался мутный свет. Судя по трём импровизированным лежанкам, дотлевающему костру, нескольким початым бутылкам и пустым банкам тушёнки, здесь находилась их блатхата.
— Ладно, чё с этим делать будем?
— А чо с ним делать? Мочить, да и всё, на, — Васян нацелил на меня ствол и резко поднял вытянутую руку, изобразив ну просто охренительную отдачу от выстрела, — Херракс! — обсмотревшийся наших криминальных сериалов молодой годовалый бычок сейчас ощущал себя как минимум терминатором. И тут мне подумалось, что полный дурак гораздо опасней умного противника…
— Поживёт пока. Попозже решим что с ним делать, — мозг главного находился в стадии активного почечного развития, в то время как у двоих других в головах ещё только происходило оплодотворение. Впрочем, активное оплодотворение — это, пожалуй, единственное, о чём все трое могли полноценно думать.