Но она не задаёт все эти вопросы. Пока — не задаёт. Уже рассвет, пусть даже в Убежище настоящих рассветов не бывает, и она ужасно хочет спать. Папа укрывает её одеялом, целует в щёку — и сквозь сон девочка спрашивает:
— Пап, а кто такие фарисеи?
Девочке десять лет, и она впервые взяла в руки оружие. Это всего лишь пневматическое ружьё, до того старое, что, того и гляди, распадётся на части прямо у неё в руках. И всё-таки есть в нём что-то от настоящего орудия убийства. Что-то пугающее и завораживающее.
— Что, не угадал с подарком? — спрашивает папа — вроде бы и шутливо.
Девочка не может точно ответить. Не в этот раз. Ружьё — это здорово, конечно, любой мальчишка в Убежище душу бы продал за такое… Просто — ей-то оно зачем?
Но девочка скорее откусит себе язык, чем расстроит папу — и она радостно улыбается, изображая охотничий азарт, и спускается вслед за папой в реакторный отсек, чтобы пострелять по радтараканам. И вот её первая мишень, как по заказу — здоровенное насекомое, действительно мерзкая тварь, злая и опасная. Но девочка медлит. Как только она выстрелит, таракан умрёт, по-настоящему умрёт. А она ещё не убивала.
— Я не могу! — говорит она.
— Конечно, можешь, — папа смотрит ей в глаза.– Я не всегда смогу быть рядом. Придется тебе научиться постоять за себя.
Это, пожалуй, не те слова, которые ей бы хотелось услышать в свой день рождения.
— Так что, Милли, не торопись, задержи дыхание, прицелься и нажми на спуск.
Она так и делает.
— Молодец! Одним радтараканом меньше, — похоже, папа действительно рад. А у неё так редко получается его порадовать… — Эй, Джонас, сфотографируй нас с охотником на крупную дичь!
И девочка стоит рядом с папой, пока Джонас возится с камерой, и старается встать так, чтобы радтаракан не попал в кадр. Пусть лучше на снимке будут только они с папой — и ни намёка на смерть. Потому что вся эта история про Лазаря — враньё, уж это-то она знает.
Девочке девятнадцать, и она только что побывала в аду.
Она проигрывает одну и ту же запись — бесконечно.
Раскалённый полуденный воздух — густой, полный незнакомых запахов и звуков, –впитывает спокойный голос папы:
— Вероятно, ты уже знаешь, что я ушел. Я должен был это сделать. Ты уже взрослый человек. Ты можешь жить самостоятельно. Может, однажды все изменится и мы снова сможем увидеться. Я не скажу тебе, почему ушел и куда направляюсь.
Если дышать медленно и неглубоко, то не так больно. Но у неё не получается. Воздух тут, на поверхности, какой-то неправильный. Его не хватает. И девочка с хрипом втягивает в лёгкие всю эту выжженную пыль и августовский зной, и выдыхает стон, жалкий и тихий, как плач слепого котёнка.
— Не ищи меня, я этого не хочу. Господь свидетель, жизнь в Убежище не идеальна, но здесь ты по крайней мере в безопасности.
Она тянется к «Пип-бою». Руки слушаются из рук вон плохо, они до сих пор дрожат, — и перед тем, как грязный палец нажимает кнопку повтора, ей приходится снова услышать это беспощадное:
— Прощай. Я люблю тебя.
Девочка знает много слов, но сейчас у неё их почти не осталось.
— Папа, — шепчет она спекшимися губами. Он не отзовётся, не ответит, он уже сказал всё, что хотел сказать. Но больше ей некого звать.
И она снова и снова повторяет:
— Папа.
И ещё:
— За что?
И ей снова шесть, и снова десять, и опять девятнадцать, и все слова, сказанные и услышанные, медленно наливаются ядом. И теперь девочка знает, точно знает, что умершие не воскресают, а отречение оправдать нечем и незачем, а голоса всё звучат и звучат…
И чтобы заглушить их, чтобы стало тихо — раз и навсегда тихо — она схватила «Магнум» со стола, приставила к виску, взвела курок и нажала на спуск. Сотни раз отработанное слитное движение, тоже в своём роде Альфа и Омега.
Барабан гулко лязгнул, проворачиваясь. Осечка?..
Эмили медленно отвела револьвер от виска — руки дрожали, как у пьяницы. Сдвинула защелку, откинула барабан влево — уже зная, что увидит.
В каморах не было патронов. Ни одного.
— Значит, так, да? — глухо спросил Харон.
Она подняла на него растерянный, совершенно безумный взгляд.
— То есть тебе абсолютно незачем жить? — спросил он. — Тогда позволь дать пару советов. Это очень ненадежный способ. Особенно когда руки трясутся. Небольшая ошибка, и мне придётся всю оставшуюся жизнь выносить за тобой судно и кормить с ложечки. Я ведь даже прикончить тебя из жалости не смогу. Впрочем, у тебя всегда было плохо со стратегическим планированием.
— Харон, извини… — «Магнум» выпал из рук Эмили на ковёр.
— Извини? — тихо переспросил Харон. — Да иди ты к чёрту.
Он поднял револьвер с пола. На миг Эмили показалось, что он её сейчас ударит — но Харон просто положил «Магнум» обратно на стол, подальше от края, и двинулся к тёмному проёму открытой двери.
— Не уходи, Харон, не…
Он обернулся. В его глазах было столько боли — и презрения — что она замерла на полуслове.
— Тебе надо, чтобы я стоял и смотрел? Или чтобы именно я оттирал твои мозги с ковра? Извини, но это не входит в перечень моих обязанностей.
— Я тебя люблю! — Эмили и сама понимала, как жалко это звучит, но терять было уже нечего.
— С самого начала знал, что ничего из этого не выйдет, — сказал он сквозь зубы. — Спокойной ночи, мисс Данфорд.
— Нет, — провыла она. — Нет. Не надо, слышишь? Не уходи, не смей, ну пожалуйста…
Харон остановился у двери, скрестив руки на груди.
— Ты мой работодатель, и я подчинюсь твоим приказам, — отстранённо проговорил он.
В комнату вползали первые лучи рассвета.
========== 5 ==========
— Мисс Данфорд, пора. Скриптор Лэниган ждёт в оружейной.
Эмили медленно отняла руки от лица.
Квинлан, слегка помедлив, переступил порог комнаты. Бегло осмотрелся, чуть задержавшись взглядом на «Магнуме», но, похоже, так и не смог сложить воедино детали мизансцены.
— Да вы, я смотрю, совсем не отдохнули, — в голосе скриптора отчётливо слышалось осуждение. — У вас же было восемь часов!
Сам Квинлан, похоже, распорядился этим временем более рационально: по крайней мере, переодеться он успел. Замызганную рясу сменил мешковатый армейский костюм, из-под куртки выглядывала оранжевая толстовка — не цвет, а мечта снайпера.
— Знаете что, Эмили? Мы их хорошенько взгреем, — Квинлан, видимо, решил её подбодрить в своей неподражаемой манере. И точно: — Учёные мертвы, и это уже не исправить. Но Мемориал мы вернём! Ротшильд сейчас работает над одним проектом — я не имею права о нём говорить, но это нечто во всех смыслах грандиозное. Я, на самом деле, счастлив, что мне доведётся стать свидетелем…
— Оружейная, — перебила его Эмили.
— Что?
— Оружейная. Она далеко?
Снаружи было хоть глаз выколи: освещение в коридорах Цитадели приглушили до предела. Видимо, энергия была нужна для чего-то другого — может, для воспетого Квинланом «во всех смыслах грандиозного» проекта.
Темнота смыкалась вокруг Эмили, как зыбучий песок или болотная вода — медленно и неумолимо. Вот она лижет щиколотки, вот подбирается к коленям; со стороны кажется, что ещё можно выбраться, но на самом деле всё уже решено: не пройдёт и пары минут, как трясина сомкнётся над головой…
Эмили шла вперёд, вяло удивляясь собственному спокойствию. Она не чувствовала ровным счётом ничего, лишь где-то на дне души шевелилась убогая беззубая злость. На Квинлана — за его неуёмный энтузиазм. На Харона — зачем только он разрядил чёртов револьвер? И на себя, конечно: это каким же ничтожеством надо быть, чтобы тобой даже смерть побрезговала?..
В оружейной свет горел.
Лэниган склонился над столом, на котором лежали несколько упаковок микроядерных батарей и три одинаковые лазерные винтовки — ничего интересного, AER9 в базовой комплектации. Под столом стояла небольшая армейская сумка.
— Это для вас, мисс Данфорд, — рыцарь проследил её взгляд. — Я попросил девушек из отдела снабжения собрать вам вещи в дорогу. Всего понемногу — паёк, аптечка, запасная одежда…