Так что — да, всё началось с красок. Ида лежала на койке, а открытая коробка с красками стояла на прикроватной тумбочке, так близко, что можно было дотронуться до блестящих алюминиевых тюбиков. Слова, напечатанные на этикетках — красный краплак, фиолетовый хинакридон, жжёная умбра — ни о чём ей не говорили, но обещали так много. Целый новый мир.
Потом Ида увидела маму. Она не помнила, как здесь оказалась, даже имени своего не помнила. Просто знала: эта седая женщина с мокрым от слёз лицом — мама, слово само пришло на ум. И ещё одно возникло сразу же следом за ним — вина. То, что читалось в мамином неподвижном взгляде, в судорожном сплетении побелевших пальцев.
— Всё из-за меня, — сказала мама. — Из-за моей дурацкой работы. Всё, хватит. Я больше никогда вас не оставлю.
Слово она сдержала. Ушла из лаборатории в Мемориале Джефферсона и устроилась в прачечную Ривет-Сити. Как невесело шутила сама мама, работе с ней повезло — но не наоборот. В прачечной догнивали довоенные стиральные машины в компании сушильного пресса, который разменял уже две с половиной сотни лет, но у мамы получалось справляться со старческими капризами техники (правда, тётя Кэтрин ворчала, что это уже не инженерия, а некромантия). Познания в области химии маме тоже пригодились: выводить пятна и отбеливать ветхие простыни Виктория Данливи умела как никто другой.
Паршивая работа, что и говорить. Зато теперь мама не выходила за пределы Ривет-Сити, и Ида с Айзеком почти неотлучно находились при ней. Хотя Ида считала, что вполне способна позаботиться и о себе, и о пятилетнем брате. Получалось же как-то — до того злополучного дня. Да, из-за проекта «Чистота» им доводилось неделями оставаться без присмотра. Но почти все ребятишки в Ривет-Сити росли как трава придорожная, и их родители отчего-то не казнились, как мама…
— Просто на твою маму слишком много всего свалилось, Лохматик, — объяснила тётя Кэтрин. — И с проектом у нас дела идут не так хорошо, как хотелось бы, и за Айзека она переживает — вот он как часто болеет. А твой полёт с надстройки всего лишь стал последней соломинкой, которая сломала спину верблюда. Так что ты не смей ни в чём себя винить!
Что за «верблюд» такой, Ида понятия не имела. Тётя Кэтрин всегда изъяснялась мудрёно — и всё же её хотелось слушать снова и снова. С мамой говорить было куда сложнее. Мама не собиралась обсуждать с детьми свои решения — у неё и времени-то на это не было. Мама не называла Иду Лохматиком, а говорила: «Причешись». И краски, конечно, были подарком тёти — уж бог знает, где она сумела их раздобыть. Мамины подарки были совершенно другими: тёплая куртка, горячий обед в термопоте, сшитый вручную рюкзак — уродливый, но практичный.
Ида очень хотела быть похожей на тётю Кэтрин. И совсем не хотела стать такой, как мама.
Тётя навещала их часто, чуть ли не каждый месяц. Когда она переступала порог крохотной каморки через стенку от прачечной, даже Айзек преображался, превращаясь из капризного домашнего царька в любознательного мальчишку. А вот мама отчего-то визитам тёти Кэтрин была не рада. Конечно, она ей улыбалась, приглашала за стол, предлагала остаться на несколько дней… Но сквозь протокольное гостеприимство просвечивала плохо скрытая тревога. Со временем Ида поняла, почему. Тётя Кэтрин приходила не к маме, а за ней.
В мае пятьдесят восьмого она явилась без предупреждения — в будний день, рано утром, едва не разминувшись с мамой: работа в прачечной начиналась ни свет ни заря. Непохоже это было на тётю Кэтрин — впрочем, и сама она была на себя не похожа. Серые глаза, обычно такие ясные и добрые, выглядели погасшими. А поношенное пальто — явно с чужого плеча — уже не в силах было скрыть огромный живот.
— Тори, нам правда нужна помощь, — заявила она с порога оторопевшей маме. — Мы не справляемся. Осталось всего ничего, финальная фаза — а Братство урезает финансирование. Младший персонал уже разбегается. Мне рожать в июле, и одному Богу известно, как всё пройдёт. А кто-то должен помогать Мэдисон и Джеймсу.
Она говорила громко, не заботясь о том, что Ида может их услышать — а может, и надеясь на это.
— Кэти, милая, — мама болезненно скривилась, отставив в сторону сумку с инструментами. — Не могу. Айзек только-только от пневмонии оправился, и Иде нужно…
— Иде нужно будущее! — тётя так повысила голос, что Айзек заворочался в постели. — Всем нужно! А проект — Тори, да мы обе знаем, что он закончится вместе со мной, если я умру! Нам надо запустить очиститель, пока Лайонс готов ещё хоть как-то помогать. Тебе самой не обидно? Ты же столько сил вложила в разработку!
Ида затаила дыхание. На секунду, томительно долгую секунду, ей показалось, что мама сейчас скажет: «А и чёрт с ним». Сбросит со стола стопки неглаженых простыней, а с плеч — добрый десяток лет. И уйдёт с тётей Кэтрин, а вернётся с чистой водой для всех и каждого.
— Мам, давай, — не выдержала она. — Справлюсь, не маленькая. А ещё лучше — возьми нас с собой в Мемориал! Айзек мешать не будет, я за ним присмотрю.
— Не будет этого, — еле слышно проговорила мама, отводя глаза. — Уходи, Кэти.
Она и ушла. Навсегда. Через два месяца мама плакала над письмом от Джеймса, мужа Кэтрин — плакала беззвучно, давясь всхлипываниями, чтобы не разбудить Айзека. Слёзы катились по её щекам, падали на раскалённую поверхность сушильного пресса и с лёгким шипением испарялись.
Потом к маме стали приходить незнакомцы. Кто в штатском, кто в униформе Братства — неважно; мама выпроваживала всех. «Ах, мне так жаль, но Кэтрин была обо мне незаслуженно хорошего мнения»…
— И зачем ты так? — спросила Ида после ухода очередного гостя.
Вообще-то она много раз спрашивала. Но ответила мама лишь однажды.
— Потому что есть такое слово — долг. А вот что оно значит, каждый определяет для себя сам, — голос мамы был тихим и спокойным, но от взгляда Виктории Данливи Иде захотелось спрятаться подальше. — Мой долг — стоять между Пустошью и моими детьми. Нас с Кэти этот мир проглотил не жуя. Но с вами такого не будет. Обещаю.
Бежали годы. Вера Уизерли купила Мистера Помощника: тот справлялся со стиркой не хуже, чем мама, а крышек за работу не требовал. Галантерейщики с рынка, конечно, продолжали приносить одежду в мамину прачечную, опасаясь, что дурной робот всё перепортит. Но беда не приходит одна: зрение у мамы начало стремительно портиться. Она всё чаще то пропускала пятнышко на одежде, то перебарщивала с концентрацией отбеливателя. А хуже всего, она просто отказывалась понимать, что что-то не так. Не видела проблемы — и в прямом, и в переносном смысле.
По ночам, когда мама отдыхала, Ида пробиралась в прачечную и перестирывала бельё вручную, чтобы спасти мамину гордость. Чтобы клиенты не уходили, а мама не расстраивалась. Днём-то мама её туда не пускала.
— Ты у меня дурашка, — говорила она ласково. — Химические вещества в такой концентрации могут быть опасны. А что если рука в пресс попадёт?
Работать Ида начала в четырнадцать лет. Сначала — чтобы покупать себе принадлежности для рисования; не хватало ещё тратить мамины крышки на это баловство. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что и времени на рисование особо нет: днём она мыла столы в «Галере Гэри», вечером прибиралась на рынке после закрытия. Ну а по ночам была прачечная.
— И на кой чёрт этот театр одного зрителя? — спрашивал подросший Айзек. — Мама что, правда ничего не понимает?
Она правда ничего не понимала. Вручала клиентам, которых привела Ида, упакованные Идой пакеты с выстиранной Идой одеждой, и по-прежнему считала себя кормилицей семьи. На рынок Ида давно уже ходила сама: маму бы удар хватил, узнай она, сколько стоят продукты.