Рисовать Иде приходилось урывками — на обратной стороне бутылочных этикеток, на полях тетради, в которую Ида записывала доходы и расходы: из-за «театра» домашняя бухгалтерия выглядела более чем причудливо. Рисовала она мир, в котором ей хотелось бы жить: тётю Кэтрин с малышом на руках. Маму в лабораторном халате рядом с ними. Айзека — рослого улыбчивого парня в военной форме, так похожего на папу со старой фотографии. А потом, отложив в сторону карандаш, отправлялась творить ту особую реальность, которая предназначалась для мамы. Таким уж был долг Иды Данливи.
Айзек рос капризным мальцом, похожим на тепличный цветочек с замашками феррокактуса. Занятия с мистером Вашингтоном он бессовестно прогуливал, ошиваясь на рыночной площади у прилавка с оружием. Общество сверстников с нижней палубы было для него недостаточно изысканным, а обитателей верхней палубы он интересовал лишь в качестве мальчика на побегушках. «Без определенной степени одиночества невозможно развитие высших сил разума», — огрызался он в ответ на все упрёки. А Иде хотелось отвесить ему пинок под ленивый зад и заорать: «Впрягайся и паши, как мы с мамой!». Но она молчала. Это всё временно; робот Веры Уизерли рано или поздно сломается, и в прачечную снова повалят клиенты. А она, Ида, ещё немножко поработает, накопит маме на лечение и снова начнёт рисовать. Не на этикетках.
— Глиобластома, — сказал доктор Престон. — Неоперабельно.
— И что, совсем ничего нельзя сделать? — Ида всматривалась в пластинку с рентгеновским изображением, похожим на карандашный рисунок. Опухоль видела даже она.
— Можно купировать болевой синдром, — доктор замялся в нерешительности. — Если повезёт, то и замедлить процесс. Но это недёшево.
— Деньги будут, — пообещала Ида. — Только она не должна знать, сколько эти препараты на самом деле стоят.
Мама приняла известие о своём диагнозе на удивление спокойно. Видно, она и сама подозревала что-то в этом духе; по крайней мере, завещание она составила ещё полгода назад. Айзеку отходила комната на средней палубе, Иде — закуток у прачечной. Неплохой старт, на самом деле. Одно только тревожило маму:
— Нельзя тебе одной, доченька. Жаль, я до твоей свадьбы не доживу. Ты же у меня такая неприспособленная, вся в мечтах, в живописи…
Ида кивала и соглашалась. Да, неприспособленная. Свою комнату она уже успела продать, чтобы оплатить курс химиотерапии для мамы — новые жильцы, приятная чета наркоторговцев, милостиво согласились подождать со вселением, пока Виктория Данливи не перейдёт в мир иной.
Но крышек всё равно не хватало. Айзек жрал как конь и постоянно что-то требовал: новую одежду, книги, деньги на карманные расходы. Хорошо хоть, о маме он заботился: соглашался посидеть с ней, пока Ида моталась между тремя работами. И на том спасибо.
Когда Фрэнк Феррелл позвал Иду замуж, она согласилась не раздумывая. Фрэнку нужна была нянька для сына и хозяйка в доме. А ей нужно было, чтобы мама смогла спокойно дожить последние дни.
Сын Фрэнка, нескладный молчаливый мальчишка лет семи, принял Иду неласково.
— Ты его не любишь, — заявил он, как только Фрэнк-старший, представив их друг другу, вышел из комнаты. — И ты мне не мама. Так что улыбаться не обязательно. У тебя будет много других дел, уж поверь.
Дел хватало. Огромный двухэтажный дом в Грейдиче требовал прорву внимания и усилий. Компромиссы Фрэнка не устраивали: еда должна быть вкусной и свежей, порядок — безупречным, а Фрэнка-младшего ничто не должно отвлекать от тренировок и занятий (парень изо всех сил готовился стать послушником Братства Стали). Впрочем, к работе Иде было не привыкать.
Фрэнк не был исчадием ада. Он позволил жене перевезти окончательно ослепшую Викторию в Грейдич, без лишних слов оплатил долги, которых у семейства Данливи накопилось немало. И он никогда не врал.
— Я не буду тебе хорошим мужем, — сказал он в первый же вечер знакомства. — Всякие там прогулки под луной, стихи — этого от меня не жди. Но я решу все твои проблемы, если ты не будешь создавать проблем мне.
А ещё он был первым, кто серьёзно отнёсся к её почеркушкам — не считая тёти Кэтрин, конечно.
— Твоих рук дело? — спросил он, рассматривая эскизы «этикеточного периода» — у Иды рука не поднялась выбросить их при переезде.
— Да, — покраснела Ида. — Ты не обращай внимания, ерунда такая…
— Нет, это хорошие рисунки, — уверенно сказал Фрэнк. — А большие картины ты рисовать сможешь?
Она смогла. Фрэнк оборудовал ей мастерскую на втором этаже дома, в самой светлой комнате. Купил всё необходимое, разрешил рисовать по четыре часа в день — после художественных пятиминуток в Ривет-Сити это казалось роскошью. А когда первая картина была готова, привёл нескольких знакомых торговцев. Сюжет картины тоже подсказал Фрэнк:
— Нет, такое не купят, — сказал он уверенно, рассматривая наброски Иды: закусочную «У Дот», безымянную старуху, которая жила там, казалось, от начала времён — и грелась на крыльце в лучах осеннего солнца, укутавшись в выцветший флаг старой Америки. — Ты нарисуй это же место, но до войны. И вместо бабки — женщину. Роскошную, ну ты понимаешь.
Роскошные женщины пришлись по нраву обитателям Столичной Пустоши. Через пару недель Ида с удивлением узнала, что кто-то в Тенпенни-Тауэр купил картину за двести крышек и заказал ещё одну — с условием, что картина будет не больше двух футов в ширину, чтобы поместиться в простенок, а одежды на женщине будет поменьше.
Айзек перебрался в Грейдич почти сразу же: мелкий засранец поссорился не с теми людьми в Ривет-Сити. В восторг это Фрэнка не привело — но Айзек был проблемой, и он её решил.
Мама умерла счастливой. Иде хотелось верить, что счастливой.
Тетрадь она нашла уже потом, разбирая немногочисленные мамины вещи. Толстый гроссбух, вдоль и поперёк исписанный маминым почерком — сначала чётким и уверенным, потом превратившимся в почти неразличимые, наплывающие друг на друга каракули. Вести дневник Виктория Данливи не стала бы. Это было не в её характере. В тетради были заметки к проекту «Чистота»: формулы, схемы, чертежи. Насколько Ида могла понять, мама решала задачу, доставшуюся ей по наследству от сестры: разрабатывала какой-то аналог ГЭККа, и вроде как успешно.
Ида живо представила себе, как мама, почти слепая, дописывала последние строчки — украдкой, чтобы дети не видели, чтобы они никогда не узнали, что мама сожалеет о сделанном выборе. И сердце захлестнула смесь жалости и гнева. Почему мама похоронила себя заживо? Чего ради? Чтобы Айзек мог одеваться в лавке Беннона и угощать выпивкой всех шлюх Ривет-Сити? Чтобы Ида донашивала чужую жизнь в Грейдиче?
— А никто и не получает того, что заслуживает, — пробурчал Фрэнк, выслушав сбивчивый рассказ жены. — Это жизнь, дорогуша.
— Но это же ужасно! Зачем она так с собой поступила? Мы того не стоили — ни я, ни Айзек. И вообще…
Фрэнк пожевал нижнюю губу, словно погружённый в глубокое раздумье. И на секунду Ида подумала, что вот сейчас он всё ей объяснит. Он же умный.
— Скоро заморозки, — сказал он наконец, глядя поверх плеча Иды на окно мансарды. — Тебе надо бы рамы заклеить.
Ида твёрдо решила, что отнесёт мамины заметки в Цитадель. Пусть Фрэнк с неё потом три шкуры спустит за самовольную отлучку — но мама это заслужила.
Когда она вернулась за тетрадью — и нескольких часов не прошло! — маминых вещей в комнате уже не оказалось. Только Айзек дрых на шкуре яо-гая, брошенной поверх кровати.
— А где тетрадь? — спросила Ида, похолодев.
— Сжёг, — пожал плечами брат. — Зачем хламьё в комнате разводить? Там ерунда какая-то была, наверное, инструкции к стиралкам или… ай!
Она в первый раз ударила брата. Отвесила ему такую затрещину, что тот слетел на пол, как тряпичная кукла — от постоянной стирки руки Иды стали сильными, как у борца.
— Сука! — обиженно взвизгнул Айзек. Мальчик, которого никогда не наказывали. Бедный больной малыш.
— Мало? — спросила Ида.