— Ненавижу тебя! — заорал он. — Этот старикан купил тебя с потрохами, а ты и рада. И меня в эту дыру перетащила — а зачем? Это тебе всё равно, где тряпьё стирать и похлёбки варить, но я-то из другого теста. А с тобой и поговорить не о чем…
Ида думала, что ударит его ещё раз. Но вместо этого расхохоталась — так громко и безудержно, как не смеялась уже много, очень много лет.
— Я убегу! — обиженно выкрикнул Айзек, на всякий случай отползая подальше от обезумевшей сестры. — Убегу, слышишь?
И убежал. Дождался весны, прихватил с собой все сбережения Фрэнка и его штурмовую винтовку — и поминай как звали.
— Ещё раз увижу сучонка — убью, — спокойно сказал Фрэнк, пока Ида, оцепенев, глядела на опустевшую комнату.
Исполнять угрозу ему не пришлось. В следующий раз Ида увидела брата уже мёртвым. Банда рейдеров — дурно вооружённая шайка обдолбанных малолеток — напала на деревушку неподалёку от Грейдича; само собой, живыми они не ушли. В главаре кто-то узнал Айзека, и старейшина деревни послал весточку Фрэнку, чтобы тот, если будет время и желание, забрал тело шурина. Ни времени, ни желания у Фрэнка не нашлось, и брата Ида похоронила сама. Сама выкопала могилу неподалёку от станции Мэриголд, сама сколотила крест из обломков довоенной вывески. Она делала это не ради Айзека — не заслуживал он того, не ради мамы — Виктории Данливи было уже всё равно. И уж конечно, не для себя самой — будь её воля, она бы собственноручно пристрелила ту тварь, в которую превратился брат. Просто таким уж, видимо, был её долг.
Айзека она похоронила в августе. А в сентябре окончательно убедилась, что ждёт ребёнка. Это будет девочка, решила Ида. Маленькая девочка, у которой всё будет по-другому. Которая не станет сворачивать на проклятый путь, проложенный семьёй.
— Не потянем, — сказал Фрэнк после недолгого раздумья. И перевернулся на другой бок.
— Фрэнк, да я справлюсь! — Ида неуверенно улыбнулась. Наверное, все мужчины так реагируют? — Я договорилась с подрядчиком из Тенпенни-Тауэр. Большой заказ, несколько портретов семейной пары… Обещают заплатить восемьсот крышек. И знаешь, они даже обещали пойти мне навстречу и приехать сюда, в Грейдич, чтобы мне не пришлось мотаться туда-сюда.
— Твой брат украл десять тысяч, — сказал Фрэнк спокойно. — Это были деньги артели. И я до сих пор работаю в долг. Говорю же: не потянем.
Несколько дней они не разговаривали. Ему просто нужно время, поняла Ида. Куда ему деваться — теперь-то? Может, ещё полгода он и будет недоволен, но как только возьмёт дочку на руки — наверняка растает.
Мириться Фрэнк пришёл через несколько дней. Поднялся в мастерскую, принёс чай в стакане — такой заботы Ида не могла припомнить за всё время семейной жизни. Что это был за чай, Ида поняла уже через пару часов, когда открылось кровотечение. Она выла от ужаса и отчаяния, скорчившись в углу мастерской, а Фрэнк сидел на корточках рядом с ней. И говорил, спокойно и уверенно, чтобы она не держала на него зла. Что это единственное разумное решение на сегодняшний день. Что потом, когда дела придут в норму, можно будет подумать о детях.
— Не нужны мне другие дети! — провыла она. — Не нужны, понимаешь?
— Значит, обойдёмся без них, — легко согласился Фрэнк. Наклонился и поцеловал её в мокрый от пота лоб. — Так для всех будет лучше.
Утром, когда она проснулась, на тумбочке рядом с кроватью лежали три тюбика берлинской лазури, которую Ида так долго и безуспешно искала — новые, с торговой печатью НКР на этикетке. Нашёл же, купил…
Она поняла, что ненавидит этот цвет. Почти так же, как слово «долг». Но ненависть вспыхнула — и пропала, превратившись в пепел безразличия.
Где-то внизу Фрэнк-младший звенел гантелями. В доме Ферреллов всё было согласно распорядку. Значит, уже девять утра. Значит, Фрэнк-старший уже на лесопилке. И она может уйти, и никто не хватится её до самого вечера, а вечером она уже будет далеко отсюда…
Она поднялась с постели. Постояла минуту, уткнувшись лбом в холодную стену. И побрела вниз. Потому что обед сам себя не приготовит.
В тот день она заснула. Жизнь вошла в привычку, и годы тянулись, неотличимые друг от друга. После того, как Фрэнка-младшего приняли в Братство, они переехали в Никсонвилль — Иде, в общем-то, было всё равно. О том, чтобы уйти от Фрэнка, она даже не помышляла. Он ведь не обещал ей счастья, он обещал покой — и сдержал слово. А значит, и она должна была ответить тем же. О смерти Ида не мечтала, но и жить ей было незачем. До недавних пор.
И вот теперь этот мальчик, Генри, собирался убить её — за то, что она спасла ему жизнь.
— Да стреляй уже, — просто сказала она, глядя ему в глаза. — Хуже не будет.
Конечно же, он не выстрелил.
И больше они об этом не вспоминали и не говорили — никогда, даже в тот самый день, который так странно начался, а закончился ещё странней. Даже когда они, обнявшись, лежали на матрасе среди грязных бинтов и сброшенной одежды и пытались понять: как такое вообще могло с ними произойти? В обход всех извинений, объяснений и признаний, вопреки здравому смыслу? На удивление, асептика их не покарала. Как и другие боги Пустоши.
Он называл её девочкой. Это и смешило Иду, и заставляло грустить: тоже ещё девочка, неухоженная тётка, почти полностью седая, с грубыми, растрескавшимися от постоянной работы руками, — а он эти руки целовал… Генри словно бы видел ту, настоящую Иду, которая где-то потерялась по пути к тридцатитрёхлетию. Видел — или создавал. Разницы не было.
Он не убил, хотя должен был. Она простила, хотя не должна была. Но о долге они не говорили. А вот об Анклаве — пришлось.
— Вообще ты, наверное, первый человек на Пустоши, который обо всём узнает, — в улыбке Генри не было ни двойного дна, ни тревоги — только тихая нежность. — Удивительно, правда?
Он ей всё объяснил. Что сейчас дела Столичной Пустоши так плохи, потому что за двести лет люди просто-напросто устали от свободы. Братство, мутанты, рейдеры — силы-то вокруг много, но сила эта дурная, дикая. А вот когда Анклав оставит от всех этих шаек и группировок лишь недобрые воспоминания, то всё изменится. Будет одна власть, один закон на всех. Простым людям сразу станет легче, когда их избавят от необходимости выбирать, какому царьку платить дань и чей флаг вывешивать на крыльце. Они смогут не бороться за выживание, а спокойно трудиться на благо государства. А уж оно-то их и накормит, и защитит, как было до войны.
Выходило заманчиво. И всё же Ида отважилась спросить:
— Но ведь как раньше всё равно уже не будет?
— Конечно, не будет, — тепло улыбнулся Генри. — Будет лучше.
И она ему верила. Верила и надеялась, что война начнётся — и закончится — как можно скорее. Потому что Генри пообещал, что увезёт её отсюда, как только его отряд отзовут со Столичной Пустоши.
— А куда мы уедем? — робко спросила Ида, хотя на самом деле ей было всё равно. Хоть на дно морское, если Генри будет рядом.
— В Вегас, — уверенно ответил он. — Хочу его тебе показать. Там так красиво, особенно на Стрипе. Там никогда не бывает по-настоящему темно, — он прикрыл глаза, и Ида притихла, боясь спугнуть воспоминания. — Свет со всех сторон: от неоновых вывесок, фонарей, гирлянд… А ещё там тепло.
Ида рассеянно прочертила пальцем линию на запотевшем оконном стекле. Зима в этом году выдалась не на шутку свирепой, даже старожилы такой не могли припомнить.
— Очень тепло, — повторил Генри, обнимая её. — Здесь всё такое серое, словно люди стесняются жить. А в Вегасе каждый день, как праздник. Я там прожил почти год у дяди, пока родители обустраивались в Рейвен-Роке. Дядя у меня славный. Такой ворчливый раздражительный старикан, но на самом деле добрее его в мире не найдёшь. Он Стрип терпеть не мог, но ради меня перебрался туда на время из своей глуши — чтобы я мог ходить в школу. А я ради него выучился на врача. Чтобы ему наконец-то было о чём со мной, сопляком, поговорить, когда мы в следующий раз встретимся.
Он на секунду отстранился. Достал что-то из нагрудного кармана и протянул Иде.
— Это фишка, — объяснил Генри, пока Ида рассматривала красно-чёрный пластиковый кружочек. — Игральная фишка из казино. У меня их когда-то было много, но остальные я растерял, раздарил друзьям в учебке. А вот эта, последняя, — моя. На счастье. Нет, не возвращай. Пусть она лучше у тебя останется.