Харон сидел на лежанке, откинув в сторону одеяло, и настороженно всматривался в темноту.
— Что-то случилось, милый? — окликнула его Эмили — как можно спокойнее, хотя внутри у неё всё оборвалось.
— Эми, мы здесь одни? — спросил он напряжённо. — Одни, ведь правда? Здесь больше никого нет?
— Одни, — поспешила успокоить его Эмили, пытаясь проследить за его диким, блуждающим взглядом. Что там, в темноте, могло быть? Густая рощица молодых клёнов, спуск к ручью, на том берегу — колючая стена валежника. Хищных животных в Оазисе не водилось, и чужаки сюда не забредали, если верить Липе.
— Там, в тени… Мне показалось… Господи, — он уронил голову.
Его повязка сбилась и пропиталась кровью.
— Швы, — испугалась Эмили. — Я сейчас позову Сирень…
— Нет, нет, — Харон торопливо помотал головой. — Швы в порядке. Не уходи. Пожалуйста, не уходи.
Она нерешительно опустилась на колени рядом с ним. Харон схватил её за руку и притянул к себе — с такой силой, что Эмили едва ли не потеряла равновесие.
— Эми, хорошая моя, я так боюсь безумия, — прошептал он лихорадочно. — Единственное, чего я по-настоящему боюсь. Потерять контроль. Причинить тебе вред. Если с тобой случится что-то плохое по моей вине, я не знаю…
— Тише, тише, — Эмили прижала его голову к груди, взъерошила спутанные рыжие волосы. Беспомощно оглянулась — но кругом была только ночь, непроглядная густая ночь. Темнота, из которой им предстояло выбираться самим.
— Ты не сходишь с ума, — произнесла Эмили так ласково, как только могла. — Это всё морфий.
— Тогда не надо морфия, — твёрдо сказал он. — Я или справлюсь, или сдохну, но ещё раз увидеть…
— Кого? — тихо спросила Эмили, вглядываясь в темноту. — Кто там, Харон?
Он не ответил.
— Твоя жена, — догадалась она. — Лэйси.
— Ох, Эми… — из его груди вырвался сдавленный вздох. — Не надо. Пожалуйста.
— Если она вернётся, я её прогоню, — пообещала Эмили.
Харон поднял на неё взгляд, в котором, что ни говори, безумия хватало с лихвой.
— Чего она от тебя хочет? — спросила Эмили, вглядываясь в его расширенные зрачки.
— Чего и всегда, — от усмешки Харона у неё пробежал мороз по коже. — Показать мне, чего я стою и кто я есть на самом деле. Объяснить самым доступным из способов.
Он убил её, подумала Эмили. У него была жена — любимая жена — и он убил её. Сейчас-то она понимала, что чувствовала молодая супруга Синей Бороды, замершая на пороге запретной каморки с ключом в руке. В отличие от любопытной дурёхи из сказки, Эмили прекрасно знала, что там обнаружит — то, от чего Харон пытался спрятаться, поставив подпись на контракте, — и совсем не хотела переступать порог. Но ключ был у неё в руке, а выбора не было.
— Расскажи мне.
— Точно? Ну, слушай, — он лихорадочно подался вперёд. — Я её любил. Знаю, малыш, ты не это хотела бы услышать — но тут уж ничего не поделаешь. Её звали Летиция Кэлверт, и она была мне не пара. Девочка из хорошей семьи, из тех самых Кэлвертов, которые к началу войны всем заправляли в Мэриленде, да и не только. Дочь мирового судьи, умница и красавица, без пяти минут студентка Гарварда. И нищий солдат-контрактник, с которым она познакомилась на благотворительном вечере. Ну ты представляешь масштаб трагедии, да? — он горько усмехнулся. — А я вот не представлял. Всё было в лучших традициях мезальянса — тайные встречи, материнские слёзы, отцовские проклятия. Лэйси это, кажется, даже нравилось. А я… До сих пор не могу объяснить, на что я надеялся, когда увозил её из беспечального Кэлверт-Мэнор в мир скидочных купонов и съёмных квартир. Мы оба были двадцатилетними детьми, полными благих намерений. Ты знаешь, что с такими делает жизнь.
Она не жаловалась, Эми. Ни разу. Для неё это вроде как игра была — целый месяц выживать на ту сумму, которую она раньше могла за один вечер потратить в Молле. А я всё ждал — когда же ей надоест? Сначала ждал со страхом, потом — с надеждой, что ли. Особенно когда появилась Кира.
На прощание мудрая миссис Кэлверт сказала дочке — со мной она из принципа не разговаривала: «Ладно уж, Летиция, если тебе так уж хочется поиграть в семью — вперёд, выходи замуж. Только не меняй фамилию. И детей не заводи». Ну, для Лэйси это было вызовом. И года не прошло, как я стоял на крыльце больницы Надежды, пытаясь удержать в руках букет для Лэйси, пакеты с детскими вещами и всю ту гору ответственности, которая на меня свалилась. А потом они вынесли Киру. Эми, она была такая маленькая. Почти ничего не весила — даже во всех этих кружевах и одеялах. Остальные младенцы орали как резаные, а она спала у меня на руках, так спокойно… Я смотрел на неё и всё отчётливее понимал, что старая ведьма была права: заводить детей, когда весь мир трещит по швам — не лучшая затея. А ещё я знал, что я сделаю всё что смогу и немного больше, лишь бы защитить своих девочек.
Полтора года у меня получалось, а потом всё полетело к чёрту. Компания, с которой я заключил контракт, разорилась. Сбережения таяли, как дым. Просто сквозь пальцы утекали. Это было, мать его, невыносимо: видеть Киру в поношенной одежде из комиссионки, слышать, как Лэйси скандалит с продавцом в супермаркете из-за десяти центов… Когда началась аннексия Канады, я обрадовался, как дурак. Решил — вот мой золотой шанс. Добиться чего-то, обеспечить семью, стать тем, кем Кира сможет гордиться. И отправился на пункт вербовки.
— И Лэйси тебя отпустила?
— Отпустила? Да она буквально прогнала меня туда, — усмехнулся Харон. — Армия и мне-то казалась не худшим вариантом, а уж ей… Лэйси привыкла, что на мужчин в её семье чины и звания валятся как из рога изобилия. Но я-то не был Кэлвертом. Ничего у меня не вышло. Анкоридж, госпиталь в Вермонте. Снова Анкоридж, снова Вермонт. Я словно попал в заколдованный круг. А разорвать его было не в моей власти. Это наёмник способен в любой момент заявить, что с него хватит, да и то результат может оказаться разочаровывающим. А солдат регулярной армии не слишком-то отличается от раба. Пара увольнительных в год — да от них только хуже становилось. Ты возвращаешься к себе домой и спрашиваешь дорогу у прохожих — потому что на месте того сквера, через который ты обычно ходил, построили торговый центр, а остановку ситилайнера перенесли на полмили. Твоя дочка выбегает тебя встречать — и ты не узнаёшь её. Знаешь, что это она, но не узнаёшь. Дети ведь так быстро растут, особенно когда видишь их только на фотографиях. И она тебе рада, действительно рада, но ей с тобой неловко. И жене неловко. Потому что вот, у них была своя жизнь, свой распорядок — и как вписать в этот распорядок мужика, который по армейской привычке просыпается в пять утра и растерянно слоняется по дому в поисках пепельницы, не очень-то понятно. А как только они к тебе привыкают, и пепельница снова прописывается на журнальном столике в гостиной — всё по новой. Ты возвращаешься на фронт и первые пару недель особенно остро мечтаешь, чтобы в следующий раз вражеский снайпер прицелился как следует.
Меня не было дома почти три года. Слишком долго. И когда я всё-таки вернулся в Арлингтон — скорее на щите, чем со щитом, — я был уверен, что дверь квартиры мне откроют новые жильцы и скажут, что Лэйси вернулась к родителям, в Пойнт-Лукаут. У неё, чёрт возьми, было на это полное право.
Но она ждала меня. Они обе ждали — всё в той же квартирке на окраине Арлингтона. Лэйси продала машину и устроилась в банк операционисткой, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Подходящая работа для девчонки, которой когда-то прочили стипендию Рэдклиффа. Кира пошла в подготовительную школу — на год раньше, чем надо; знаешь, Эми, какой умницей она была? В четыре года решала задачки для второклассников, глазом не моргнув. А ведь математикой с ней никто не занимался, Лэйси считала, что девочке это ни к чему. Киру даже на телевидение как-то пригласили — записывали сюжет про одарённых детей округа Колумбия… И я всё это пропустил, — горько сказал он.
— Она была замечательной, — убеждённо проговорила Эмили.