Дженни, которая здесь, в Нью-Йорке, Дженни, чьего сочувствия она еще не истощила.
Сьюзен влетела в подъезд и наткнулась на запертые внутренние двери. Она посмотрела список жильцов и, к счастью, нашла — Финкельштейны, 6 «Р». Нажав кнопку домофона, стала ждать.
Пожалуйста, будь здесь, Дженни! Ну, пожалуйста!
— Алло? Да? — Женский голос окликнул ее.
— Миссис Финкельштейн? — прокричала Сьюзен в микрофон. — Дженни дома?
— А кто спрашивает?
— Сьюзен Гудман, ее подруга по школе Хантер.
— О, Боже! Сьюзи, это ты?
— Да. На днях встретила Дженни. Она сказала, что у вас гостит.
— Сейчас, сейчас, милая. Поднимайся. Нат, Сьюзи Гудман пришла… — Запор щелкнул, дверь открылась.
Сьюзен прошла в вестибюль, и ей стало тошно от представшего зрелища. Стены грязные, краска лупится, деревянная полка над лжекамином исчеркана инициалами, ковер, когда-то красный и элегантный, засален, затерт. Когда дверцы лифта разъехались, Сьюзен увидела м-сс Финкельштейн — та нетерпеливо выглядывала из-за своей двери.
— Боже! Поглядите-ка на нее! Бальзам для больных глаз!
Ее провели в гостиную, принцессу из прошлого, и заставили пить кофе.
— Нет, милая. Дженни неделю назад укатила обратно в Вашингтон, — сообщила м-сс Финкельштейн, когда они устроились в гостиной. — А как ты? Замужем?
— Да.
— А дети?
— Дочка.
— Дочка! — разулыбался отец. — Дочка! — И Сьюзен подумалось, что у этой пары, старящейся так болезненно, живущей осколками прошлого, один-единственный источник незамутненного счастья — их дочь.
— Вы должны гордиться Дженни, — ласково заметила она. — Того гляди, услышим о сенаторе Финкельштейн.
— Имя бы вот сменила, — вздохнула мать.
— Еще молодая, — заметила Сьюзен.
— Тридцать семь. Когда мне было столько, она уже в школу ходила.
— Не жалуйся, — перебил муж. — Могло быть и хуже.
— Да, наверное. А как твою дочку зовут, милая?
— Андреа.
— О-о, как красиво. Правда, Нат, красивое имя?
— Очень, очень.
— Вот твои родители радуются, наверное, что у них внучка…
— Да, — коротко ответила Сьюзен.
Она задержалась ровно настолько, чтобы допить чашку кофе, и тут же вежливо откланялась, оправдываясь, что ей надо спешить укладывать Андреа спать.
— Слушай-ка, — прошептала ей мать у лифта, — а может, у тебя есть на примете знакомый симпатичный холостяк для Дженни? Не стесняйся, скажи ей, ладно?
— О’кей. — Сьюзен покраснела.
— Обещаешь?
— Да, да.
Она отправилась на Бродвей, все еще не желая возвращаться домой и сталкиваться с затаенным гневом Лу. Неспешно шагая, рассеянно поглядывая на витрины магазинов, она постигала глубинную правду. Так ей, по крайней мере, казалось. Все живут со своим ужасом: Финкельштейны заперты на враждебном острове, с которого не могут сбежать, Дженни и мать Сьюзен одиноки до конца жизни, и Тара, возможно, тоже. У всех свои беды. Но у них ужасы объяснимые. У нее — нет. И тут явился ее ужас.
На углу Бродвея и 88-й стрит зазвонил телефон-автомат, совсем рядом. Сьюзен вздрогнула, оглянулась на него, подумала тут же, что оснований предполагать худшее — никаких, и, перейдя улицу, неторопливо зашагала дальше. Звонки прекратились.
На углу 87-й — затрезвонили снова. На этот раз она даже не оглянулась на автомат.
На 86-й стояло два. Оба трезвонили. Звали ее, вне всяких сомнений. Она поспешно проскочила мимо. И на каждом следующем углу ее подстерегал телефон — злобный, всевидящий, метя маршрут ее возвращения домой, давая знать недвусмысленно и ясно — спасения от Безмолвия нет.
11
На следующее утро, когда Лу с Андреа ушли, Сьюзен неторопливо пила кофе. Как приятно посидеть в тишине, без людей и телефонных аппаратов. Она поймала себя на том, что напряженно смотрит на жженую умбру кофейной гущи в чашке, раздумывая, а может, бросить работу, с таким трудом отвоеванную? Ей просто не вынести больше сцен с Моди, в чьей встревоженности проскальзывает оттенок стервозности. И даже Тара, дорогая Тара, последнее время стала больше докукой, чем другом. Люди требуют от вас лучшего, напомнила она себе, моя чашку, глядя, как коричневое под струей воды превращается в оранжевое. Мучиться вашими проблемами — кому это нужно? Сопереживание потихоньку разъедается эрозией…