От этого хотелось плакать, но любимый кривился: ненавидел женские слезы, и Дашка терпела. С надеждой заглядывала в прищуренные синие глаза, затаившиеся в сетке морщинок, проводила ладонью по трехдневной щетине, короткому ежику на голове… Он не готовился к ее приходам и не пытался задержать, когда уходила. Торопливо целовал в ответ, бросал: «Ты же знаешь, я тоже…» – слово «люблю» он бессознательно пропускал: сколько можно говорить об одном и том же. И спешил вернуться в мастерскую. Туда, где валялись на подоконнике окурки и забытые надкушенные бутерброды, катались по полу банки из-под пива, запах красок довольно часто перебивался перегаром, а в углах, повернутые холстом к стене, стояли десятки картин без рам, на которых ветер гнал по небу тяжелые дождевые облака, трепетал единственный лист на дереве или, раскинув блестящие черные крылья, парил в мареве жаркого дня красавец орлан. Непостижимым образом художнику удавалось передать ощущение последнего мгновения покоя, предшествующего ливню, секунду спустя хлынувшему на землю, броску орлана на добычу или полету оторвавшегося листка… Критики (а еще больше критикессы, задыхавшиеся от восторга с прижатыми к плоским грудям кулачками) видели в художнике продолжателя то ли Левитана, то ли Куинджи, в ответ на что он скептически улыбался. Он-то знал, что ничьим продолжателем не был, и то, что писал, – был только его мир, рожденный его фантазией, его взглядом на жизнь и его одиночеством. Одиночество было платой за возможность творить и быть не похожим на других.
Смешная, наивная Дашка этого не понимала и не могла смириться. А он не мог терять время на то, чтобы ее утешать и успокаивать: слишком силен был зов, надо было успеть написать все то, что стояло перед глазами, требуя воплощения.
Когда ощущение собственной ненужности стало уж совсем нестерпимым, Дашка ушла. В конце концов, они взрослые люди. Никто никому ничего не должен… Но еще долго после расставания заходила в художественный салон, стояла перед двумя последними работами художника. На одной – счастливый мальчик с удочкой в руке, на другой – пустая комната, распахнутое настежь окно и занавеска, раздуваемая сквозняком. До боли в глазах всматривалась в картины, пока не перехватывало дыхание и не начинали дрожать губы…
Впрочем, настало время, когда и это прошло, Дашка стала судорожно, как одержимая, заниматься физикой, не позволяя себе ни вспоминать, ни задумываться о чем-то кроме работы. Довольно быстро защитила кандидатскую диссертацию, через пять лет – докторскую. В них не было великих открытий, но в узком кругу физиков-теоретиков, как местных, так и зарубежных, ее работы отмечали, на них ссылались, а коллега, работавший вместе с ней на кафедре, уступил свою очередь на защиту докторской, сказав: «Тебе ведь еще детей рожать…». Она рассмеялась, глядя в его восточные влажные глаза:
– Это что, Рустам, предложение?
– Считай, что «да».
Через полгода они поженились, а потом одна за другой родились три девчонки. Вопреки законам генетики у всех троих были яркие синие глаза и способности к рисованию.
***
Июльский вечер терял краски, размывая очертания предметов, словно приберегал всю палитру для исступления в небе: прозрачная голубизна сменилась насыщенно-синим с тонким росчерком темно-фиолетовых облаков, в промежутке между крышами зданий терялись оттенки светло-желтого, постепенно переходящие в розовый, и совсем далеко отсвечивающие исступленно-багровым…
В маленьком кафе было уютно. Щуплый вихрастый парнишка в концертном пиджаке с бабочкой, устроившись у стойки бара, негромко играл на флейте. Мелодия сжимала сердце, ей вторил ветер, шелестевший листьями склонившихся над столиками деревьев, а крохотные настольные лампы, вспыхнувшие на столах, напоминали мерцание светлячков.
Дождавшись, пока на чистой, прозрачной ноте затихнет пронзительная мелодия, Марина вздохнула и подозвала официанта:
– Не подскажете, кто этот мальчик, который так играет?
В ответ пожатие плечами:
– Не знаю, он приходит каждый вечер. Наверно, из консерваторских; они забегают в кафе подрабатывать, благо мы рядом, а хозяин распорядился не прогонять.
– Пожалуйста, передайте ему вместе с нашим «Спасибо», – Марина вынула из кошелька довольно крупную купюру, – и, будьте добры, еще по сто пятьдесят «Мартини» со льдом и лимоном, ну, и какие-нибудь бутерброды закусить.