– На раздумья-то времени не было. Протянул к ней руки, она как аромат меда вдохнула, так и сомлела. А я с ней на руках на коня вскочил, да понеслись во весь опор сквозь леса и болота. Столетние ели ветками по глазам хлещут, ноги красавца-жеребца моего трясина засасывает, только не на того напали: не выронил я девицу, а богиням вскоре неповадно стало догонять нас. Свадьбу сыграли…
– И я там был, мед-пиво пил, – пробормотал Федор Федорович, искренне удивленный печалью, прозвучавшей в голосе приятеля.
– Да уж, такую свадьбу не забудешь, – подхватил тему старший Горюхин и повел свое соло. – Дай бог памяти, чтоб не соврать, то ли в шестьдесят восьмом, то ли в семьдесят восьмом довелось играть нам на свадьбе герцога Бургундского.
– Ты век-то, век уточни, долгожитель наш, – давясь от смеха, перебил Сивцов.
– Оно тебе надо? – огорчился музыкант. – Не порти песню. Не так давно и было, лет шестьсот назад, не в том дело. Роскошная свадьба была. Стены тронного зала гобеленами украшены, потолок голубым шелком затянут, а посередине зала серебряный бассейн, наполненный вином бургундским. По нему позолоченные корабли плавают. На одних кораблях мясо жарят да обжигающее, истекающее соком, гостям подают, на других – закуски деликатесные заморские, сыры и фрукты, на третьих рыбу на огромных сковородах жарят… Посуда на столе сплошь золотая, вдоль стен – миниатюрные бронзовые замки, вокруг них леса и фигурки животных диких. Собрали всех мастеров Бургундии, чтобы такие канделябры отлить, каких ни у кого больше не было… Я к чему это? У Ваньки-то нашего, ей-богу, не хуже было. На стенах вместо гобеленов Ленкины фотографии, да так, что и кусочка свободного места не осталось, вдоль стен одеяла да старые пальтишки набросаны, сиденья для знатных гостей, значит, а на полу на газетках (наших, между прочим газетках, с правильными лозунгами, типа: «Даешь…»; не помню уж что надо было дать, но давали…) все, что смогли в магазине по блату прикупить. И колбаса краковская, и бычки в томате, и оливье, винегрет – в тазиках. А напитки я по бартеру с ликероводочного приволок. Без наклеек еще, прямо с конвейера, да в наклейках ли счастье…
– Счастье, как оказалось, в другом месте тогда ночевало, – буркнул Иван и потянул Федора за рукав, – брось ты, не отворачивайся, дело-то прошлое…
2
Магда закончила гладить, сложила белье в шкаф и задержалась у окна. На лавочке у подъезда – неразлучная троица. С Ванькой они знакомы с детского сада: он отнимал у нее игрушки и норовил летом обсыпать песком из песочницы, а зимой – запустить твердым, слежавшимся комком снега. Магда старалась держаться от братьев Горюхиных подальше, пока к ним не присоединился сероглазый мальчик из соседнего подъезда. Она и сама не поняла, что понесло ее тогда на спортивную площадку, где мальчишки красовались друг перед другом хилыми зародышами мускулов и сосисками болтались на турнике, изображая из себя великих гимнастов.
– Уйди, малявка, – покровительственно крикнул старший из братьев, – зацепим – сразу побежишь маме жаловаться.
– Совсем я не малявка, – обиделась Магда, – мне пять уже, как ему, – и ткнула кулаком в Ваньку, озабоченно чесавшего затылок.
– Вот, а нам с Федором – шесть, – хвастливо сказал старший Горюхин, указывая на нового знакомого.
– Мне семь, – вздохнул сероглазый, – в этом году как в школу запрут – уже не погуляешь…
Магда словно обезьянка по опоре турника взлетела наверх, подтянулась, сделала переворот (коротенькое платьице при этом упало на лицо, обнажив трикотажные трусишки) и, спрыгнув, уставилась большими карими глазами на Федора:
– Будешь дружить со мной?
– Буду, – кивнул Федор.
То, что Ванька при этом отвернулся и начал отчаянно тереть глаза, а потом убежал домой, никто не заметил.
Дружбу Федор понимал своеобразно: Магда хвостиком бегала следом, а он не обращал на нее внимания, хотя другим мальчишкам обижать «подругу» не позволял: во дворе Федор слыл авторитетом, и кулаков его побаивались. На лето Федор уезжал к деду в деревню, возвращался в цыпках, до черноты загоревший; свысока смотрел на Горюхиных, отданных в музыкальную школу и вынужденных просиживать над сборниками с нотами, теряя время на каком-то сольфеджио, сплевывал сквозь зубы, говорил загадочно:
– Городские друг перед другом бахвалятся, а в деревне – все подлинное: и звуки, и лес, и люди…
Сам придумал или повторял чьи-то слова, но звучало убежденно.
После девятого класса Федор в город не вернулся, остался доучиваться в сельской школе. Первое время еще писал друзьям, потом замолчал. А через год, поздней осенью Магда получила письмо, написанное незнакомым крупным почерком: «Приезжай, наведай Федора. Баба Агафья».