Он разозлился бы, спросил:
– Что же ты бросила того, трезвого, который был на перроне? Тот толстый, похожий на рыбу с золотым зубом из старого сна, лучше меня?
Может быть, она рассмеялась бы. Может, призналась бы, что поняла главное: ее дом – там, где он, и едет она к нему. Может…
Они ничего не сказали друг другу.
Поезд пришел в родной город утром. На вокзале Федор помог Магде поймать такси, вот только ехать было некуда. Ленка бы на ее месте расплакалась, глаза Магды остались сухими: она давно не позволяла себе слез.
5
– Федь, а помнишь, как мы с тобой спустили с лестницы мужика, который приперся за Магдой? – расхохотался вдруг младший Горюхин.
– Потом оба сидели в полиции, и Магда примчалась вас выручать, – добавил Горюхин старший. – Федорыч, ты что? Нехорошо тебе?
Федор Федорович вдруг почувствовал себя очень легким. Словно всколыхнулась душа, да прихватив тело, взлетела… Сверху-то все лучше видно. Двор, в котором вырос, и в который всегда возвращался; лес, тихая речка в деревне деда, куда после смерти бабушки все собирался, да так ни разу и не съездил; первая ночь с Ленкой и хриплые крики соек; море, такое любимое и такое далекое…
И еще почему-то ранней весной пахнет. Так не бывает, не должно быть: осень поздняя свои ароматы на распродажу выставила: прелые листья, затяжной дождь, надвигающийся снег… Что угодно, только не первые ландыши, не проталины в весеннем лесу… Или? Может, кто-то там, наверху, решил позволить ему начать все сначала? Чтобы еще раз испытать границы отмеренного судьбой? Чтобы на этот раз понять, что счастье – в нас самих, надо только не расплескать его…
– Э-эх, размечтался, – прозвучали голоса рядом, – здесь получают то, что заслужили, а не то, что хотят.
– Жил, как умел, ¬– огрызнулся Сивцов, – вы кто такие, чтобы судить?
– Никто они тебе, теперь уже совершенно никто, – рассмеялась рыба с золотым зубом, пролетая мимо, – всего лишь твои неиспользованные возможности.
Перед глазами возникла застывшая у окна Магда, подумалось: «Опять не дождется меня. За что же с ней так…».
Одуванчики на взлётной полосе
Казалось, девочка Таня родилась для полетов. Неважно: яркой экзотической бабочкой или ажурной снежинкой. Главное – парить в воздухе, ловить то взметающие в небеса, то ниспадающие почти до самой земли воздушные потоки, порхать с одного на другой, наслаждаться легкостью, невесомостью души и тела…
Но летала только душа. Тело свое Татьяна ненавидела. Собственно, тела как такового и не было. Вместо него – что-то скрюченное, бесформенное, которое приходилось таскать за собой. Искать виноватых – бессмысленно. Просто данность, с которой нужно смириться и жить. Нет, конечно, иногда роптала, кричала навзрыд: «За что мне страданья?». В мансарде под крышей ей отвечало эхо: не то «в назиданье», не то «пожеланье»… а может, «созданье». Чужие слова не разборчивы, когда сжигает своя боль.
Как стала писательницей – Татьяна сама не знала. Когда-то попала на гребень модной волны, а когда волна откатилась – сумела остаться. У нее были сильные руки, способные удерживаться за самые крохотные зацепки, а, чтобы не слиться с морской пеной, хватало воображения, страстной любви к слову и терпения. Все равно ничего другого делать она не умела.
Когда-то очень давно, когда была жива тетка, Татьяна побывала на выставке кукол. Раскрасневшаяся в душном помещении, в расстегнутом клетчатом пальто до пола и сбившемся набок платке, тетка толкала перед собой инвалидную коляску со скорчившейся девочкой, захлебываясь от восторга: «Смотри, Танюша, какая замечательная кукла. А эта тебе нравится? А эта?» …
Словно в эти куклы можно было играть. Разве может нравиться разодетая красавица с широко раскрытыми глупыми глазами на фарфоровом лице, к которой нельзя прикоснуться? Таня придумала свою игру: мысленно раздевая кукол, наслаждалась их одинаковостью, выискивала у каждой в лице или позе то, на чем можно было сыграть, словно на дудочке крысолова, чтобы увести в тот мир, где хозяйкой была она.
Этот же прием она использовала позже в своих романах. Заманить красотой и прелестью своих героинь, а потом раздеть их догола, показав все то, что прячется под мишурой и блеском. Не ново? Конечно. Но, наверное, людям нравилось читать и думать, что они не хуже ее героинь, а может, даже и лучше: добрее, искреннее… Льстить себе так приятно.
К псевдониму «Георг Ястребцов» Татьяна привыкла настолько, что мысленно говорила о себе: «Ястребцов решил, Ястребцов написал» … И действительно, те немногие, с кем она снисходила до общения, удивлялись ее сильному мужскому характеру, не догадываясь, как летала по ночам женская душа, покинув опостылевшее тело.