«Ты во многом прав, — признавал Винго. — Тем не менее, разве не существует вероятность того, что одно из вероучений на самом деле определяет смысл и назначение космоса? Если мы пропустим такую возможность, мы так никогда и не узнаем, чтó есть истина».
«В теории все может быть, — ворчал Шватцендейл. — На практике у тебя нет никаких шансов».
Винго покачивал в воздухе розовым указательным пальцем: «Не скажи! Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов. Откуда ты знаешь, что не просчитался? Тот, кто не играет, не выигрывает».
«Одними рассуждениями ничего не добьешься! — рычал Шватцендейл. — Сколько бы ты ни играл, тысячу раз или тысячу тысяч раз, ты останешься с носом, если у тебя нет никаких шансов!»
На это Винго только снисходительно качал головой.
В корабельной жизни паломников тоже установился своего рода привычный распорядок: они пили чай, критиковали блюда за обедом, отправляли какие-то обряды и обсуждали планету Кирил, где они намеревались совершить занимавшее примерно пять лет «кругохождение», тем самым заслужив почетное звание «круговертов».
После того, как Мирон привел в порядок учетные записи, у него иногда оставалось свободное время. В таких случаях он помогал Винго в камбузе или Шватцендейлу в двигательном отсеке. Шватцендейл служил для Мирона неистощимым предметом любопытнейших наблюдений. Механик прекрасно сознавал тот факт, что природа наделила его идеальным телосложением и привлекательной внешностью, но полностью игнорировал это обстоятельство. В двигательном отсеке он работал быстро, с безукоризненной точностью, с абсолютной самоуверенностью и с характерным для него апломбом. Как правило, Шватцендейл выполнял любое поручение так, словно демонстрировал восхищенной публике, как это делается, после чего отходил на шаг, окинув отремонтированную деталь угрожающе-высокомерным взглядом — и тем самым предупреждая ее никогда больше не повторять допущенную ошибку. Мирон исподтишка следил за причудливыми повадками механика — ему еще никогда не приходилось видеть ничего подобного: за его неповторимыми привычками и причудами, язвительными шутками и неожиданными допущениями, за вопросительным наклоном его головы и приподнятыми, словно взлетающими локтями, за его манерой стремительно переходить с места на место размашистыми шагами. Иногда Мирону казалось, что все компоненты Шватцендейла были деформированы — но так, что подходили один к другому и слаженно функционировали именно по этой причине. В нем все было асимметрично, эксцентрично, наперекос. Шватцендейл напоминал шахматного коня, способного двигаться только прыжками, совершая непредсказуемый поворот в воздухе перед самым приземлением.
Однажды Мирон застал Шватцендейла за столом в салоне — механик раскладывал игральные карты. Ловкость почти незаметных для глаз движений его пальцев, заставлявших карты разлетаться и ложиться точно в предназначенных для них местах, заворожила Мирона. Шватцендейл неожиданно спросил Мирона: не известны ли тому какие-нибудь азартные игры, которые помогли бы им скоротать время и, может быть, поставить на кон монету-другую. Например, знакома ли Мирону игра под наименованием «швырломырло»?
Мирон признался в том, что никогда не слышал про «швырломырло» и никогда не практиковался в каких-либо иных азартных развлечениях: «От моего внимания не ускользнуло то обстоятельство, что в процессе азартной игры деньги переходят из одних рук в другие. Если я стану играть и выиграю, это не доставит мне особого удовольствия. Если я проиграю, меня станет преследовать сожаление о понесенной потере. Кроме того, я чувствовал бы себя последним дураком».
Шватцендейл криво усмехнулся: «Тебе чуждо первобытное возбуждение охоты. Игрок удовлетворяет кровожадные инстинкты, живущие в нас с незапамятных времен».
«Удачное сравнение! — заметил сидевший неподалеку Винго. — Загребающий выигрыш шулер подобен каннибалу, поглощающему плоть и кровь своей жертвы».
«Таковы настоятельные требования наших инстинктов! — заявил Шватцендейл. — Именно их внутреннее противоречие вызывает восторг торжества — или трагическое отчаяние».
Винго покачал головой: «Когда Фэй увлечен игрой, он часто забывает о чувстве собственного достоинства». Обратившись к Мирону, стюард прибавил: «Рекомендую сторониться азартных игр — в особенности с участием Шватцендейла. Он обчистит тебя до нитки так быстро, что ты это заметишь только тогда, когда схватишься за карман и обнаружишь, что в нем не осталось даже засморканного носового платка».
«Винго совершенно прав! — с готовностью подтвердил Шватцендейл. — Только дай мне такую возможность, и я оставлю тебя без штанов — так что ты и схватиться за карман не сможешь!»
«Фэй не преувеличивает, — мрачно предупредил Винго. — У него выиграл однажды только знаменитый Проныра Монкриф — Фэй до сих пор морщится, когда об этом вспоминает».
Шватцендейл схватился за голову: «Зачем ты произносишь это имя? Я не успокоюсь, пока…»
«Пока не сыграешь с ним опять и не проиграешь еще больше. А после этого опять будешь сгорать со стыда».
«Нет, никогда, никогда!»
«Будем надеяться», — целомудренно заключил Винго.
3
Звезда Тактона разгоралась все ярче прямо по курсу, а затем, слегка отодвинувшись, пропустила «Гликку» к орбитальной плоскости своих планет. Четвертую орбиту занимал Скропус — мир чуть больше девяти с половиной тысяч километров в диаметре, с плотным ядром и стандартным притяжением.
Скропус превратился в сферу; горизонты разошлись, и стали заметны географические детали. Два больших континента почти спрятались под спиралями облачных вихрей, накрыв шапками южный и северный полюса, где преобладали нескончаемые снежные бури. Третий континент, Айра, очертаниями напоминавший саламандру, раскинулся по всему миру в тропической зоне к северу от экватора, где его не беспокоили штормовые ветры, громы и молнии, холодные ливни, пурга и метели, бушевавшие в полярных просторах. Мягкий солнечный свет, рассеянный дымчатой атмосферой, казалось, придавал цветам особую ясность и насыщенность. Синие, красные и зеленые тона будто светились изнутри, напоминая о восприятии мира, безвозвратно ушедшем в прошлое вместе с детством. Небо отличалось глубоким кобальтовым оттенком; по ночам единственная луна, Олантус, озаряла холмы зеленовато-серебряным сиянием. Ультрамариновые моря окаймляли берега слепящей радужными отблесками ярко-белой пеной прибоя.
«Гликка» приземлилась в центре тропического континента, на окраине хаотичного старого города Дюайля, неподалеку от Рефункционария.
Несколько тысяч лет тому назад Скропус скрывался далеко за невидимой пеленой Запределья, недостижимый для ойкуменических законов и надежно защищенный от МСБР. В те времена этот прекрасный мир был личной вотчиной Имбальда по прозвищу «Космический Султан»; репутация Имбальда во всей населенной людьми части Млечного Пути была такова, что при одном упоминании его имени разговор прерывался длительным молчанием. Имбальд был широк в плечах, очень высок — на добрый вершок выше двух метров — и весил полтора центнера. Размах воображения и амбиций Имбальда соответствовал его телосложению. Человек наблюдательный и проницательный, он подробно изучил историю и характер человечества, а его массовым жестокостям — хотя бы благодаря их не поддающимся представлению масштабам — было присуще особое абсурдное величие. В окрестностях города Дюайля он приказал возвести дворец, превосходивший во всех отношениях все произведения зодчих всех времен и народов. Дворец должен был отличаться невиданными архитектурной изысканностью и великолепием интерьеров, исключительными грацией и красотой прислуги и всепроникающей, бесподобной, поражающей глаз каждой мельчайшей деталью роскошью. Дворец был построен, и Космический Султан нарек его «Фанчен-Лалу». Для того, чтобы отпраздновать торжественное открытие дворца, Имбальд разослал тысячу небольших космических кораблей во все пределы Ойкумены. Корабли вернулись на Скропус и привезли самых выдающихся людей той эпохи — в том числе ученых, музыкантов, философов, государственных деятелей и прочих всевозможных знаменитостей. Иные прибыли добровольно и охотно; большинство, однако, похитили и доставили насильно, невзирая на протесты и жалобы. Так или иначе, все они собрались во дворце Фанчен-Лалу; им отвели роскошные апартаменты, их обслуживали свиты расторопной прислуги, в их распоряжении были гардеробы аристократических нарядов. По велению Имбальда, они участвовали в обрядах, подтверждавших существование и значение дворца Фанчен-Лалу — и, тем самым, величие самого Имбальда, Космического Султана.