Если вдуматься, его опаска была необъяснимой – и всё же мой собственный отец осторожничал, говоря со мной… И я совру, если не скажу, что это было приятно.
Вдвойне приятно потому, что внутри меня начинал ворочаться страх – перед завтрашней дорогой в столицу, перед ней самой, перед Стромом, обманчиво мягким и непонятным. Он говорил очень искренне и просто – но я смутно чувствовала во всех его словах двойное дно, а в глубине его глаз – чёрного и золотого – скрытую угрозу. Впрочем, страннее было бы, не ощущайся один из Десяти опасным, как снитир из Стужи.
Если я сделаю всё для этого, стану ли я через несколько лет такой же, как Эрик Стром? Будут ли дети с окраин почтительно разглядывать мои шрамы и гадать, что за история скрывается за каждым из них?
Больше всего наш семейный вечер напомнил ежесезонные собрания на площади перед магистратом – пропитанные всеобщей неловкостью и желанием, чтобы всё поскорее закончилось. На собраниях принято было отчитываться о проделанной работе – собранном урожае или заготовленных ягодах и грибах, количестве изготовленных плошек или плетёных корзин. Все, включая магистра, знали, что в каждой отчётности концы не сходятся с концами – и всем было как будто неловко от общего обмана, бывшего необходимым. Честные цифры означали бы честный налог в пользу владетеля – и пришествие в Ильмор нужды. Так оно и случалось каждый раз, когда на собрании оказывался проверяющий из Дравтсбода или даже самого Химмельборга. Под зоркими взглядами проверяющих деваться было уже некуда.
Иле, Ласси, Вильна и Ада наконец перестали плакать, но впали в сонное отупение, и в конце концов мама отправила их спать. Каждая из них по очереди подошла ко мне, обняла дрожащими ручонками, прижалась к щеке мокрым лицом. Каждой я пообещала, что утром мы попрощаемся как следует.
Мы остались на кухне втроём, и только тогда отец повернулся ко мне – тяжело скрипнуло под ним старое кресло. Мы оба знали, что придётся сделать в соответствии с традициями – несмотря на то, что никому из нас это не доставит удовольствия.
– Иди к очагу, жена, – проскрипел Матис, вставая с кресла. – Управимся быстро… И ляжем спать.
Она кивнула – покорная, как всегда.
Он не сказал, что мне делать, но я и так знала. В воображении я проделывала это десятки сотен раз.
Я подошла к очагу, как можно ближе к препарату, охранявшему наш дом, и опустилась на колени на половик, сотканный мамой из красных и синих тряпиц, бывших когда-то платьями и кофтами. Половик был порядком потёрт, и я уставилась на белые разводы на ткани и не отводила от них взгляда, пока у меня над головой что-то гремело и звякало.
В лицо мне пахнуло жаром, и на половик упал изумрудный отблеск позеленевшего пламени. Мама бросила в огонь ещё горсть теркового порошка, и пламя снова изменило цвет – теперь половик стал густо-лиловым.
– Кто эта девушка? – спросил отец не своим, низким и гулким голосом, звучащим теперь почти красиво. – Кто родил её?
– Это Иде из дома Хальсонов, – отвечала мать, и её голос, вопреки правилам ритуала, оставался тихим, слабым. – Её родила я, женщина, отданная Хальсонам, от могучего мужчины, главы дома.
Слова ритуала льстили Матису – что ж, хоть кто-то должен. Возможно, он и был могуч до того, как упал с вышки. Возможно, тогда они с матерью даже любили друг друга – слизывали пот друг у друга с разгорячённой кожи, целовались до умопомрачения.
Ради матери мне хотелось верить в это.
– Где родилась эта девушка?
– В Ильморе. Городе, окружённом Стужей. На окраине Кьертании, страны великого холода и великой силы. Континента изо льда.
– Куда она уйдёт? – он не удержался от удовлетворённого вздоха, и впервые я подумала о том, что, возможно, радость от того, что я больше не буду раздражать его своим присутствием, пересиливает в моём отце недовольство от того, что не на ком будет срываться. Что, если всё это время дело действительно было во мне? И теперь, когда я уеду, сёстры мои заживут счастливо?
– Она уйдет в Химмельборг, куда зовет её путь, данный ей Миром и его Душой.
– Кто зовет её?
– Служение. – Мать немного запнулась на этом слове. Кажется, ей следовало сказать «служба владетелю» или «служба родине». Наверное, она всю жизнь надеялась сказать в этот вечер «жених» – и отправить меня в объятия кого-то, кто позаботится обо мне лучше, чем Матис когда бы то ни было заботился о ней самой.
– Идёт ли она добровольно?
– Да. – За меня снова говорила мать. Мне до конца ритуала полагалось помалкивать, чтобы оставаться невидимой для злых духов Стужи.