— …Можно себе представить, в чем нас могли обвинить, захватив на тайной сходке с оружием! — смеялся Петрашевский на дачной терраске в Парголове. — Ибо кто же поверил бы, что люди образованные собрались глядеть духов!
— Михаил Васильевич, все не было случая спросить, — отозвался на эту историю Феликс Толь, — а вы не допускаете мысли, что за вами… что за вашими пятницами наблюдают?
— Уж не усматриваете ли вы оригинальности в сей мысли? — задирчиво отвечал Петрашевский. — До нее тут даже один офицер додумался! Намедни встретились с Пальмом, он сидел с полковыми товарищами в парке, у них поблизости лагеря. После Пальм заглянул ко мне говорят, офицеры залюбопытствовали, с кем это он. Пальм и назови меня фурьеристом. Те расспрашивать что, мол, за штука, и, услышав от Пальма, о чем толкуем, заспорили очень. Так один и додумался: дотолкуетесь, говорит, до голубых мундиров!.. Что ж прикажете? Немовать?! Погрузиться в умственную недоразвитость, невежество из боязни сказать слово? Ведь без внешнего обнаружения не может быть ни мысли, ни чувства! Чем же наполните вы кратковременный срок своего существования? Многозначительное молчание для того золото, кто хочет скрыть свою посредственность!..
— Значит, до вас не доходила молва? — настаивал Толь.
— Молва? — опять развеселился Михаил Васильевич. — Разве вы не слышали, будто я сам — агент Третьего отделения? Или, может быть, вы этому верите? Впрочем, мне только на руку — могу высказываться определеннее! Да и кого опасаться, mon cher? Такого вот фокусника? Другие там вовсе… действительные статские советники!..
— Это в каком же смысле?
— Давненько не бывали у меня на пятницах, ежели спрашиваете.
— Служил в Финляндии.
— Действительными статскими советниками у нас повелось величать дураков.
…Как-то явился к нему один господин с предложением заложить имение, а от прислуги он знал, что два таких фокусника неделю околачивались возле дома и выспрашивали о нем и о его знакомых. Он и сделал господину очную ставку с мальчишкой своим. Мальчишка сразу признал фокусника, и, велев ему подать шинель, Михаил Васильевич сказал, чтобы те, кто его подослали, выбирали людей поумнее.
— Я недавно познакомился с умным человеком из полицейского ведомства, — возразил Толь. — Было рекомендовал давать уроки его сыновьям.
— Кто это?
— Действительный статский советник Липранди.
— Да, сего советника знают за умного и образованного человека. Это редкость…
— Имел честь убедиться. И общество у него собирается людей образованных.
— Кого имеете в виду?
— Ну, профессор Надеждин…
— Мерзавец и скот, — сказал Петрашевский. — И часто вы там бываете?
— Был раза четыре.
— Советую быть осторожным.
— Благодарю, но, к сожалению, это в прошлом. В учители не определился. А общество собирается прелюбопытное, дом открытый…
— Странно, — сказал Петрашевский. — Я слышал о нем как об очень занятом человеке.
— Принимают у себя по три дня на неделе…
— Это в сорок восьмом-то году! — заметил Плещеев, прислушавшись к разговору.
— Полиции, как понимаете, он не боится, — сказал Петрашевский.
— А холеры?!
Достоевский усмехнулся:
— Пир во время чумы. «Есть упоение в бою…»
И подумал при этом о новом своем, уже по Парголову, друге, о безрассудном студенте Филиппове и с увлеченностью стал говорить Плещееву, что не было для студента ничего приятнее, как показать, что не боится холеры. Он ничуть не остерегался, и когда однажды, из любопытства, что будет, Достоевский указал ему на ветку рябинных ягод, совершенно зеленых, и сказал, что если б съесть их, то холера себя ждать не заставит, сумасброд тут же сорвал всю кисть и съел. Он был безрассуден, прямодушен и неустрашим, горячность опережала в нем рассудок, и, упрекая его, и остерегая, и даже возмущаясь им, нельзя было его не полюбить.