«Истинное просвещение основано на страхе и законе божьем», — как бы открещивался от зловредного пруссака оскорбленный Леонтий Васильевич.
И в знак одобрения черкал свою «сигму» на записке жандармского подполковника о направлении газет: да, «статьи о событиях во Франции должны отзываться сожалением к несчастью добрых граждан Франции и презрением к безумству бунтовщиков; должно выказывать благосостояние русского народа в сравнении голого, голодного и обезумленного, зачумленного народа парижского». Конечно, переводы должны быть не буквальны, а пронизаны достоинством переводчиков…
«Чем проще народ, тем он дельнее, — заносил Леонтий Васильевич в тетрадку. — Пусть наши мужички грамоте не знают… они ведут жизнь трудолюбивую и полезную; их воображение не воспламеняется чтением журналов и всякой грязной литературы, возбуждающей самые скверные страсти. Они постоянно читают величественную книгу природы… с них этого довольно!»
И набрякшими от долгого чтения глазами — глазами аргуса! — не без одобрительной усмешки разглядывал карикатуру — тоже, между прочим, заграничную, однако говорившую генералу о том, что среди тамошних умников не перевелись еще умные люди. Нарисованы были три бутылки. Из шампанского пробка вылетела, и в фонтане взлетали на воздух корона, трон, король и министры. Рядом — бутылка пива, из мутной пены выжимались короли и герцоги… А вот третья бутылка — с пенником, пшеничною водкой, — была закупорена надежно: пробка обтянута крепкой бечевкой и на ней казенная печать с орлом. Франция, Германия, Россия… Делом Дубельта было удержать пробку.
Меж тем поток доносов не иссякал. И в потоке этом всплывали сведения о петербургском чиновнике, о котором была к Леонтию Васильевичу своеручная записка от графа Орлова, что сей чиновник, некто Буташевич-Петрашевский, носит усы и бороду, живет в собственном доме, ловок и умен, язык имеет весьма дерзкий, приверженец коммунизма и других новых идей, и что всякую пятницу у него собираются лицеяне, правоведы и студенты университета. «Узнать, какого поведения и образа мыслей и с кем живет. И знакомство?»
Генерал Леонтий Васильевич держал своих авторов на примете, вскорости свежие произведения излюбленного им жанра стали раскрывать перед генералом интересующую его тему.
«…Узнано: усы и эспаньолет носит; ловок; ума большого в нем не заметно; он еще в Лицее был вольнодумцем… в департаменте бывает очень редко, а занимается делом дома, как богатый человек, то и знакомых у него много, по пятницам бывают у него гости…»
«Следить», — замечал на полях генерал Дубельт.
«…Узнано: его называют человеком очень странным, дерзким, в карты играют очень мало, говорят между собой по-французски, то людям его и неизвестно».
«Строго наблюдать», — велел на очередном рапорте генерал Дубельт, отмечая про себя старания жандармского поручика.
Но вдруг спустя несколько дней на другом рапорте отписал старательному поручику, раздобывшему к тому времени розданную в Дворянском собрании литографированную записку и предложившему сделать у Петрашевского обыск: «Еще подождать. За Петрашевским граф приказал прекратить наблюдение на некоторое время, ибо он догадывается».
Особое поручение
В действительности дело было вовсе не в том, догадывался о чем-нибудь титулярный советник Петрашевский или ни о чем не догадывался. Граф Орлов принужден был уступить разыскание министру Перовскому по высочайшему повелению, — поскольку жандармских ищеек обштопали ищейки полицейские. Вот в чем было дело.
А произошло это после того, как до министра дошел слух о рассуждении сомнительной благонамеренности, что ходило будто бы среди дворянства Санкт-Петербургской губернии. Министр пожелал читать сие собственными глазами. И служивший по особым поручениям при министерстве чиновник Липранди получил приказание отыскать и доставить литографированное сочинение.
Чиновник Липранди слыл человеком деятельным. Не прошло двух дней, как на столе у министра лежал экземпляр записки под названием длинным и деловито завлекательным: «О способах увеличения ценности дворянских или населенных имений». Беглого взгляда, однако, довольно было министру, чтобы уразуметь, что заголовок для одной только приманки — в надежде посеять некоторые идеи, обсуждению частных лиц вовсе не подлежащие! За всеми рассуждениями о приливе капитала к земле и повышении цены на нее и о дозволении владеть населенной землей не дворянам — за всем этим сокрыто было не что иное, как мысль об освобождении крестьян, разумеется, вопрос важнейший, и — для министра не было тайной — главный предмет рассуждений во всех обществах. Да он сам, министр Перовский, был автор записки об уничтожении крепостного состояния в России и член соответствующих секретных комитетов, но он-то действовал с высочайшего дозволения, а то и по высочайшей воле! А этот — каков наглец! — мало того, что дерзнул от себя рассуждать, еще и размножил, и роздал едва ли не две сотни экземпляров своих умствований, да и какие примеры в них подобрал! Кредитные учреждения, как в Польше, сохранные кассы, как во Франции… в то время, когда мятеж и безначалие, разливаясь из этой бога забывшей страны по всей Европе, достигает пределов империи и Третье отделение, говорят, засыпано тревожными доносами.