Тут Михаил Васильевич заметил еще двоих голубых, на которых раньше не обратил внимания вовсе. Эти орудовали у него в кабинете, рылись в ящиках, собирали бумаги и книги, связывали их в тюки… Один даже пошарил за портретом духовного владыки.
Воротив генералу бумагу, Михаил Васильевич велел мальчишке подать сапоги.
Генерал удивился:
— Вы думаете ехать в таком… э-э… виде?
— Сейчас, ваше превосходительство, ночь, — объяснил ему Петрашевский, — в это время я не привык одеваться иначе.
— Вы не знаете, с кем вам придется говорить! Советую надеть что-нибудь поприличнее!
— Ладно, — Петрашевский не стал спорить и начал вытаскивать руку из рукава.
В ожидании, покуда он соберется, генерал принялся было рассматривать разбросанные повсюду книги, но был остановлен возгласом:
— Бога ради, не смотрите, генерал, этих книг!
— Почему же? — нахмурился Дубельт.
— При одном взгляде на них вам может сделаться дурно! У меня ведь одни запрещенные сочинения!
Генерал Леонтий Васильевич ничего вслух на это не сказал, только сузил желтые волчьи глаза, про себя же отметил, что не напрасно бородач этот, видно, прослыл шутником. Ну-ну.
…Уйдя в этот вечер от Петрашевского раньше других, Достоевский, невзирая на поздний час, по дороге еще зашел ненадолго в Гороховую к поручику Николаю Григорьеву, автору «Солдатской беседы»; взял книгу Евгения Сю о социализме и, хоть раскрыл перед сном, не прочел буквально ни строчки: вернулся-то домой под утро…
Не более как через час сквозь сон он заметил, что в комнату вошли какие-то странные люди, услышал тихий голос:
— Вставайте…
— Что случилось?
— По повелению…
Пока Достоевский одевался, жандармы перерыли книги, связали бечевкою бумаги и письма.
На столе лежал пятиалтынный, старый, согнутый. Пристав превнимательно его разглядывал.
— Уж не фальшивый ли? — спросил Достоевский.
— Это надо исследовать, — глубокомысленно отвечал тот.
Провожаемые перепуганною хозяйкою, все вышли к подъезду, где ожидала карета.
…Позднее всех в этот вечер засиделись у Петрашевского штабс-капитан Федор Львов с поручиком Николаем Момбелли. Распрощались, должно быть, часа в три, в четвертом. Не успел Львов, однако, улечься, как его разбудили. Прибежал из Московских казарм солдат: Момбелли взяли жандармы!
Львов тут же вскочил. Стал разбирать бумаги.
Собрав целый ворох, велел своему денщику сжечь. Тот сунулся было к печке, но Львов его удержал.
— Посмотри, брат, не топится ли прачечная внизу.
К счастью, прачечная внизу топилась.
…Минуло, пожалуй, не менее часа, пока стали выводить жильцов из дома у Покрова. Наставления Липранди, по-видимому, пригодились. Выводили, как он и советовал, по двое, с офицером, усаживали в кареты и с жандармами на запятках и козлах чередом отправляли к Цепному мосту. Тревожило, что мало при этом выносят вещей; впрочем, главное, конечно, не эти бумаги, а Петрашевского. Распахнув дверку, Иван Петрович с острым любопытством вгляделся в плотного человека, больше года занимавшего его мысли. Первый раз его увидел когда вывели на крыльцо. Даже черной своей бородою он, казалось, бросал вызов порядку.
Тут Ивану Петровичу полегчало. Тюков захватили столько, что отправляли отдельно. Два офицера — жандармский и полицейский — поднялись с Петрашевским в карету, снаружи заняли свои места жандармы. Леонтий Васильевич Дубельт, отдуваясь, уселся к Липранди.
— Дело сделано, друг любезный!..
Честная плата
«Честь имею донести Вашему величеству, что арестование совершено, в III Отделение привезено 34 человека со всеми их бумагами. В числе арестованных находятся все главные лица и размещены поодиночке… Теперь остается мне просить Ваше величество, не благоугодно ли дать повеление о принятии от меня в С.-Петербургскую крепость сих арестованных. Предполагаю, получив Ваше приказание, отправить их сегодня вечером по частям…
Граф Орлов»
«Слава богу! Теперь ждать буду, какое последствие имело над ними сие арестование, и что при первом свидании с главными ты от них узнаешь.
Приказание г. Набокову[5] дал».
23 апреля 1849 года невозможно было сыскать извозчика в Петербурге, проезжие улицы вымерли, как в холеру. Нанятые Третьим отделением на ночную работу городские ваньки и лихачи между двумя рабочими сменами отсыпались. А в известном здании у Цепного моста спозаранку до поздней ночи не скончалось толпление и ходьба. Не без удивления оглядывая встречавшую их статую Венеры Каллипиги, проходили через большую прихожую к затоптанной с вечера мраморной лестнице сопровождаемые жандармами вырванные из теплых постелей молодые люди.