— Нет, нет, Николай Александрович, сейчас не хочу быть философом, простите, что заговорил вас, но не перебивайте, прошу… Еще один, совсем свежий опыт… Остывая мало-помалу к архиву, стал я искать себе место, хоть сколь-нибудь пригодное для занятия науками. Определившись в члены Географического общества, я составил проект экспедиции для исследования Сибири и Восточного океана. Проектом заинтересовался генерал-губернатор Восточной Сибири — недавно назначенный Муравьев, даже начал подыскивать мне спутников в дополнение, двоих-то я сам избрал — Невельского, капитан-лейтенанта, давнего моего друга, и штабс-капитана Кузьмина, офицера Генерального штаба. Мы втроем провели немало часов в мечтах и толках о путешествии, пока Муравьев был в Петербурге. Но потом, когда он уехал, все надежды на Географическое общество лопнули. Одному Невельскому удалось отправиться к охотским берегам в распоряжение Муравьева… Перед отъездом Муравьев переслушал от меня все, что я ни знал о Сибири, Китае, Японии, Америке. Я передал ему всю мою душу ради этого драгоценного для России края, когда же в конце хотел только благодарить, что он просил за меня — в виду вакансии библиотекаря, — то не был даже удостоен минутного разговора…
Опустошенный неожиданной своею исповедью, точно приступом лихорадки, Александр Пантелеймонович умолк и узнал в тишине, из соседней комнаты, уверенный голос Данилевского, рассуждавшего о Фурье. Спешнев, по-видимому, тоже прислушивался к нему. Едва Александр Пантелеймонович замолчал, он, поднявшись с кресла, в котором провел весь вечер, встал в дверях, скрестив на груди руки, и простоял так Чайльд-Гарольдом в продолжение всей речи. Но только начались там вопросы, реплики, воротился к себе в кресло и сказал сидевшему с поникшею головой Баласогло:
— И это я выслушал от петербургского чиновника. Представьте себе, что мог поведать на вашем месте, обрети он голос, крепостной человек!.. Не утешаю вас этим, но говорю: угнетение есть условие освобождения. По мере того как продвигается вперед история, становится излишним придумывать научную истину из головы. Довольно стать выразителями действительных событий. Исторический закон можно постигнуть только путем изучения истории, тогда как априори можно прийти только к общим фразам. Поймите: единственный абсолют есть бытие. Именно дурная сторона общества, порождая борьбу, создает историческое движение. И в этом смысле зло есть благо. Чем хуже, тем лучше. — И спросил, отметая протестующий жест собеседника: — Знаете, чем закончил Маркс свою книгу против Прудона? Выводами из Жорж Занд, что последнее слово социальной науки будет: битва или смерть; кровавая борьба или небытие!
— Но ведь это ужасно! — вскричал Баласогло. — Воины будут сражаться, ораторы — возбуждать народ к резне, чернь — разбивать кабаки и насиловать женщин! По всей России будут бродить шайки новых Разиных и Пугачевых… О писателях тут уже не будет и помину, потому что все они гуртом будут перерезаны как баре и чиновники!
Спешнев махнул на это рукой и спросил с высокомерной усмешкой:
— К слову, Александр Пантелеймонович, скажите на милость, могли бы вы в этом вашем издательском обществе, об котором вы столько хлопочете, печатать… не говорю уж Жорж Занд, Прудона, Маркса, — а хотя бы Фурье? Молчите? Вот то-то и оно, что печатание без цензуры у нас метафизическая затея…
И, убив тем самым еще одну надежду Александра Пантелеймоновича, не без загадочности заключил:
— Однако еще можно потолковать о печатании за границей — по-русски!.. Ну, об этом как-нибудь в другой раз!
Последний шанс
За многие годы, что действительный статский советник Липранди служил в Петербурге, он ни разу не был ни в театре, ни в концерте; занятый денно и нощно, не имел ни охоты, ни времени таскаться по гостиным сослуживцев; в карты играл разве по необходимости в преферанс, по копейке, и лишь раз на неделе, в пятницу, принимал у себя родных, а из знакомых, как правило, людей деловых, необходимых.
Но летом сорок восьмого года, по-южному жарким и по-южному же холерным, до крайности занятой чиновник вдруг зажил открытым домом. Только по воскресеньям человек до двадцати собиралось обедать, все больше чиновники разных ведомств — и видные люди, и совсем зеленые регистраторы 14-го класса. Едва ли кто из них понимал, что ест-попивает за счет министерства. Если уж Иван Петрович брался за дело, то действовал с осмотрительностью военной; но перед тем, как ученый, изучал все до тонкостей, досконально, добирался до самых корней.
Кто лучше него знал расколы и ереси в православии российском? Два года рылся в старых секретных архивах, пересмотрел тысячи раскольничьих дел со времен царя Алексея Михайловича — перебрал, пролистал, сделал выписки. Подобрал книги не об одном русском расколе, но о расколах и в других религиях — для необходимых сближений. Всю поповщину и беспоповщину, скопцов, хлыстов и наполеоновщину, духоборцев, бегунов и ходебщину — все разведал в точности, как прежде, на службе военной, разведывал замыслы турецких пашей и придунайских господарей, и консулов, и атаманов…
Оттоманскую империю он знал не хуже, чем религиозные смуты. Тридцать лет собирал книги по Востоку, еще под Парижем, служа в русском экспедиционном корпусе, приобрел планы турецких крепостей, и с тех пор его собственное, Ивана Липранди, собрание разрослось до трех тысяч томов и заключало в себе почти все, что было писано о Турции на каком-либо языке с самого начала книгопечатания.
Французские, немецкие, австрийские книгопродавцы имели каталоги библиотеки мсье I. de Liprandy, и стоило им обнаружить издание, в каталоге не означенное, тотчас ему в Петербург сообщали, и он немедленно прибавлял оное к книгам, перекочевавшим к нему из библиотеки Бурбонов, и с бессарабских базаров, и из домов Бухареста, и Ясс, и Одессы.
Но Иван Петрович не просто собирал коллекцию книг, как, скажем, коллекцию турецкого оружия, и даже не просто читал их, он работал над ними, составляя подробнейшее описание Оттоманской империи, ее военных, гражданских, политических и религиозных установлений, с историческим исследованием обычаев, обрядов, суеверий, предрассудков, пословиц, с приложением историографического обзора Румелии, Македонии, Албании, Сербии, Болгарии, земель некрасовцев, запорожцев, добружских татар и придунайских княжеств. По примеру энциклопедий все расположено в азбучном порядке и для удобства — сопровождено шестью оглавлениями… Огромный труд, признанный специалистами не имеющим себе равных.
И тою же научной методой, какая позволила ему понять всю сущность и раскола, и Порты, действительный статский советник Липранди постигал летом сорок восьмого года титулярного советника Петрашевского.
Что такое есть этот титулярный советник, Иван Петрович не встретил больших препятствий узнать. Оказалось, слывет вольнодумцем. Множество анекдотов передавали о нем и указывали на изданную им под именем Кирилова книгу, которая отобрана была из лавок по распоряжению цензурного комитета. Узнать о сборищах у Петрашевского было также не трудно. Трудно оказалось в эти собрания проникнуть. Агент должен был стоять в уровеньс лицами, в круг которых вступал, и притом быть выше предрассудка, что пятнает шпиона презрением. Именно в поисках на эту роль кандидата Иван Петрович открыл для гостей свой дом и трижды в неделю раскидывал сети, со вниманием приглядываясь к улову. Подобные дела не сразу слаживаются. Иван-то Петрович это по турецким своим розыскам понимал, да и раньше еще, по парижским, — не такой он был человек, чтобы даром прошло сотрудничество с первым сыщиком Франции Видоком; вот кто знал свое ремесло!
Чтобы не терять времени, Ивану Петровичу пришло на ум выписать из Москвы и из Костромы известных ему по раскольничьим делам двух сметливых мещан. Приказал им купить лошадей с дрожками и взять билеты на право извоза. Получив наставления — порознь, один другого не знал, — оба каждую пятницу вечером становились неподалеку от дома Петрашевского у Покрова, так что посетители, расходясь от него, их, естественно, нанимали. Садясь по двое, по трое, продолжали свои разговоры, подвозили друг друга. Таким образом за несколько пятниц дошло до Липранди имен десять (впрочем, большею частию без фамилий) и многих квартиры.