Время клонилось к вечеру.
— Который час? — спросил Проценко у Васи. Он часто спрашивал у Васи, сколько времени, для того чтобы доставить ему удовольствие посмотреть на свои большие красивые трофейные часы. Но на этот раз он спросил просто потому, что не было сил поднять к глазам руку с часами.
— Пять, — сказал Вася, стоя неподвижно у спинки кровати и грустно глядя на полковника.
«Первое донесение от Шеповалова должно быть в семь», — подумал Проценко, и почему-то ему, как в детстве, от нетерпения захотелось считать эти два часа по минутам: раз, два, три, четыре, пять и так до шестидесяти — одна минута. И потом снова: раз, два, три, четыре, пять — и снова до шестидесяти. Он начал считать, но цифры перепутались, и он почти сразу сбился.
Он открыл глаза только через полчаса и никак не мог понять: заснул или потерял сознание? Вася стоял все в той же позе, его тяжелые руки беспомощно лежали на спинке кровати.
Он исполнял при полковнике обязанности адъютанта. Это началось с тех пор, как прошлым летом, выходя из окружения, он переплыл через Дон, таща на себе тяжело раненного Проценко. Полковник вывел из окружения его и много других людей, и уже на пороге свободы, на самом берегу Дона, когда Проценко был ранен, Вася рискнул жизнью, для того чтобы спасти полковника. С тех пор он и остался при полковнике, не разлучался с ним никогда, всюду ходил за ним с автоматом, оберегал его от опасностей, действительных и мнимых, и в то же время в глубине души безгранично верил, что рядом с Проценко он и сам не пропадет и, что бы ни вышло, Проценко выведет и спасет и дивизию, и лично его, Васю.
Вася стоял перед кроватью, и были в его привычной фигуре спокойствие и постоянство. «Сколько же, в самом деле, вместе прошли и перетерпели», — подумал Проценко. И этот день пройдет, и его они перетерпят, и начнется завтра, а потом послезавтра — и так до конца войны. И что бы ни было, они оба останутся живы, и он, и Вася.
— А пить не хотите? — спросил Вася.
— Нет, — сказал Проценко и снова закрыл глаза. — Разбуди, когда придет донесение.
Но вместо донесения через четверть часа его разбудил вбежавший в комнату командир учебного батальона капитан Маркушев. Был он в сбитой набок шапке, в расстегнутом полушубке, из карманов которого торчали гранаты.
— Товарищ полковник, — сказал Маркушев, еще задыхаясь от бега. — Товарищ полковник, там машина готова. Отъезжайте пока. Танки немецкие прорвались. К деревне подходят. К штабу.
— Опять, как в Калинникове? — брезгливо спросил полковник, в упор посмотрев на Маркушева.
Калинниково была деревня, которую уже во время наступления, месяц назад, отдали обратно немцам после неожиданной атаки их танков. Деревню отбили с большими потерями только на следующий день, а ее название стало в дивизии словом нарицательным — напоминанием о большой неудаче. Маркушев тогда тоже сплоховал в числе других и отступил из деревни. И теперь слова полковника о Калинникове были для него особенно обидны.
— Нет, товарищ полковник, — сказал Маркушев, — не как в Калинникове. Мы не уйдем. Мы хоть и на эту улицу допустим, а все равно пожжем их всех. Но только вы, пожалуйста, садитесь в машину, хоть на хуторок отъезжайте. Они, часом, сюда ворваться могут!
— А вы их не пускайте, — сказал Проценко, — вот мне и ехать никуда не нужно будет. Болен я, никуда я не поеду. А теперь как хотите: хотите пускайте их, хотите нет. — И Проценко повернулся лицом к стене, выразив этим движением сразу и то, что никуда он отсюда не пойдет, и то, что разговор его с Маркушевым окончен.
Маркушев знал по опыту, что если полковник замолчал, то пробовать продолжать разговор с ним бесполезно. Он потоптался еще несколько секунд в комнате и вышел размашистым шагом человека, принявшего твердое и бесповоротное решение.
Как только Маркушев вышел, Проценко опять повернулся и лег на спину. Так лежать ему было легче.
Если бы Проценко попробовал сейчас дать себе отчет в своих чувствах и вспомнил бы себя год или полтора назад, он бы сказал себе, что год назад (а тем более полтора) он не смог бы вот так повернуться на кровати и остаться лежать при этом известии: он бы либо, и правда, уехал на хутор, либо (скорее всего) поехал с Маркушевым вперед, чтобы лично руководить людьми, отбивавшими танковую атаку. Во всяком случае, он не смог бы спокойно ждать результатов. Теперь он мог. Больше того, он был убежден, что на улице под его окнами боя не будет, что танки остановят и начнут жечь еще на окраине и что сделает это тот же самый капитан Маркушев, прибежавший к нему таким взволнованным.