Теперь в избу доносились звуки совсем близкого боя. Проценко опять повернулся боком к стенке и, по временам открывая глаза, прислушивался, стараясь на слух определить, что происходит. Стрельба то затихала, то разгоралась с новой силой. По звукам было слышно, что стреляли и орудия и противотанковые ружья и на северной и на южной окраине деревни сразу.
Проценко еще год назад, в конце прошлой зимы, сумел победить в себе тот азарт наступления, который заставлял его бросать вперед все, что у него было за душой. Еще тогда, на Западном фронте, немцы дали ему несколько хороших уроков, пощупав его оголенные тылы и однажды чуть не уничтожив его самого вместе со всем его штабом. Он был хорошим учеником и теперь всегда испытывал чувство удовлетворения от того, что в решительные минуты боя, во время всяких неожиданностей и контратак, всегда имел под рукой что-то, что в последнюю минуту можно было бросить на весы военного счастья.
Правда, у него в этом году прибавилось в дивизии и пушек, и противотанковых ружей, но дело было не только в этом. Раньше, сколько бы их ни было, он все равно не выдерживал характера и бросал их в бой всегда немного раньше, чем это было абсолютно необходимо. Теперь он каким-то шестым чувством умел отличить необходимость действительную от необходимости кажущейся. Именно поэтому он сейчас спокойно сознавал, что вокруг деревни сосредоточено все нужное для того, чтобы отбить танковую атаку, и что Маркушев должен ее отбить, и что он правильно сделал четверть часа назад, повернувшись лицом к стене, вместо того чтобы собственными приказаниями вмешиваться в детали боя.
Звуки близкого боя затихли, слышны были только далекие глухие разрывы мин там, на возвышенностях, где дрались полки. Капитан Маркушев вошел в избу уже не так торопливо, как в первый раз. До крыльца он бежал, но в сенях, прежде чем войти, отдышался, использовав это время на то, чтобы снять с гимнастерки ремень с портупеей и переодеть его поверх полушубка. Он застал Проценко лежащим в той же позе, в какой он его оставил.
— Доложите, — сказал Проценко, не поворачивая головы.
— Атака отбита, — отрапортовал Маркушев. — Четыре танка подбили, остальные отошли. Раздавлено одно орудие.
— Отбили, — сказал Проценко и только тут повернул голову.
Маркушев стоял навытяжку, затянутый поверх полушубка ремнем.
— Вот это гвардейский доклад! — сказал Проценко. — И вид теперь имеете гвардейский. — И вдруг, заметив ту особую аккуратность, с которой Маркушев, видимо, специально в сенях надел шапку, улыбнулся и добавил: — Только что же это вы, капитан, шапку так надели? Шапка у гвардейца немного набекрень должна быть, чтоб был вид лихой.
Маркушев привычно сдвинул набок шапку и сказал:
— Так точно, товарищ полковник!
— Ну ладно, молодец. Иди, — сказал Проценко. — А то, что же это, хотел меня из кровати вытаскивать! А мне Вася не разрешает с кровати вставать.
Донесение от Шеповалова задерживалось. Оно пришло только к девяти часам вечера, потому что, как сказали полковнику, первый из посланных связных был убит по дороге миной. Шеповалов доносил, что продвинуться пока почти не удалось из-за свирепого огня, но что он надеется, введя в бой все наличные силы, решить дело ночью.
Проценко вызвал к себе начальника оперативного отделения и отдал ему несколько дополнительных приказаний, с тем чтобы тот поехал с ними к Шеповалову и к утру вернулся обратно с донесением. Сводились эти приказания к обычным требованиям не бить в лоб и не тратить раньше времени резервы, но то, что Проценко все-таки сейчас посылал своему заместителю специального человека с этими приказаниями, должно было дать Шеповалову понять, что сейчас это особенно важно и что командир дивизии ждет серьезного сопротивления со стороны немцев.
Когда начальник оперативного отделения уехал, Проценко подумал, что в сущности весь опыт, который он приобрел за время войны, в главном сводился к нескольким очень простым истинам, вроде тех, о каких он сейчас напоминал своему заместителю. Но все эти истины — очень простые, когда о них шла речь вообще, — становились предметом военного искусства в каждом определенном случае, когда их приходилось применять то в одних, то в других обстоятельствах. Не бить в лоб — значило в каждом случае, на каждой новой местности знать безошибочно, где именно этот «лоб», а не вводить преждевременно резервы — значило каждый раз точно угадать ту минуту, которая отделяла «преждевременно» от «своевременно». Так было и со всеми остальными простыми истинами, и это оказывалось самым трудным.