В июне Стефа и Фернан прибыли в Париж; они ликовали, потому что после стольких волнений, борьбы и репрессий в Испании победила Республика. Стефа тяжело переносила беременность; июльским утром она поступила в акушерскую клинику «Тарнье» на улице Ассас. Фернан собрал своих друзей на террасе «Клозри де Лила». Каждый час он мчался в клинику и возвращался, понурив голову. «Пока ничего!» Его успокаивали, подбадривали, он немного отвлекался от грустных мыслей. К вечеру Стефа родила сына. Художники, журналисты, писатели разных национальностей праздновали это событие до глубокой ночи. Она останется с ребенком в Париже, а он вернется в Мадрид. Ему пришлось принять там предложение, которое ему не нравилось: он продавал радиоприемники, и у него почти не оставалось времени, чтобы писать картины, но он, однако, упорствовал; его полотна, испытавшие влияние Сутина, были еще довольно неуклюжи, но по сравнению с первыми картинами свидетельствовали о прогрессе.
Учебный год заканчивался, и я собиралась уехать на каникулы вместе с Сартром. Затем мы расстанемся. Но я уже с этим смирилась. Я говорила себе, что одиночество в умеренном количестве, безусловно, имеет свои прелести и наверняка достоинства. Я надеялась, что оно поможет мне противостоять искушению, с которым я два года жила бок о бок: искушению пасовать. У меня на всю жизнь сохранилось тревожное воспоминание об этом времени, когда я опасалась предать свою юность. Франсуаза д’Обонн в своих критических заметках о моем романе «Мандарины» писала, что у всех писателей есть свой «скелет» и что мой — в образах Элизабет, Денизы и особенно Поль — это женщина, которая приносит в жертву любви свою самостоятельность. Сегодня я спрашиваю себя, до какой степени такой риск действительно существовал? Если бы мужчина был достаточно эгоистичным и посредственным и при этом намеревался подавить меня, то я осудила бы его и вынесла свой приговор, я отвернулась бы от него. Желание отказаться от себя у меня могло возникнуть лишь ради кого-то, кто как раз сделал бы все возможное, чтобы помешать мне в этом. Но в ту пору мне казалось, что я подвергаюсь опасности и что, согласившись уехать в Марсель, я начала отводить угрозу.
Глава II
Путешествовать — это всегда было одним из самых моих горячих желаний. С какой тоской слушала я когда-то Зазу после ее возвращения из Италии! Из пяти чувств одно я ставила намного выше всех остальных: зрение. Несмотря на свое пристрастие к беседам, я поражалась, когда слышала, что глухие несчастнее слепых; я даже считала, что судьба инвалидов войны, получивших лицевое ранение, не так страшна, как слепота, и если бы мне довелось выбирать, я без колебаний отказалась бы от лица ради сохранения глаз. Я приходила в восторг при мысли о возможности гулять и смотреть целых шесть недель. Однако я была благоразумна: в Италию, Испанию, Грецию я, конечно, поеду, но позже; тем летом, по совету Низана, мы с Сартром собирались посетить Бретань. Я ушам свои не поверила, когда Фернан предложил нам поехать в Мадрид; жить мы будем у него, а курс песеты такой низкий, что передвижение нам почти ничего не будет стоить. Ни Сартр, ни я ни разу не пересекали границу, и когда в Пор-Бу мы увидели блестящие треуголки карабинеров, то ощутили себя в окружении самой настоящей экзотики. Никогда не забуду наш первый вечер в Фигерасе; взяв номер, мы поужинали в маленькой гостинице; мы ходили по городу, в долину спускалась ночь, и мы говорили себе: «Это Испания».