Благодаря мадам Турмелен у меня завязались отношения с одним марсельским врачом, сами по себе незначительные, но окольным путем они заставили работать мое воображение. Доктор А… лечил мою сестру, когда она заболела гриппом, а впоследствии по утрам в парке Борели я играла с ним в теннис один или два раза в неделю. Иногда меня приглашала его жена. У него была сестра, проживавшая на Аллеях в том же доме, что и он, вместе с мужем, очень скверным акушером; у нее был туберкулез, и она не вставала с постели; она носила домашние платья нежных расцветок; ее черные, зачесанные назад волосы открывали огромный белый лоб и костлявое лицо с маленькими сверлящими глазами; она обожала Жоэ Буске и Дени Сора, она опубликовала сборник стихов, один из них я все еще помню: «Мое сердце — кусок засохшего хлеба». Эта дама вела со мной высокодуховные разговоры.
Другая сестра доктора А… была женой доктора Бугра, героя нашумевшего происшествия: в его шкафу нашли убитого человека, и жена дала против него свидетельские показания, в результате чего его приговорили к пожизненной каторге. Он так и не признал своей вины. Он бежал и в Венесуэле с беспримерной самоотверженностью лечил нищую клиентуру. Доктор А… учился вместе с ним и говорил мне о нем, как о человеке исключительном по своему уму и характеру. Я была весьма польщена знакомством с семьей знаменитого каторжника. Шумная, сварливая, с лицом в красных прожилках, бывшая мадам Бугра нашла нового мужа и объявила о незаконности своего сына. Мне нравилось думать, что она солгала, чтобы разорить своего первого мужа; в Бугра я видела симпатичного авантюриста, жертву злобного буржуазного заговора и строила смутные планы, как использовать эту историю в своей книге.
Мои родители приезжали ко мне на неделю; отец угостил нас буйабесом в лучшем ресторане города «У Иснара», а с матерью я побывала в Сент-Бом. Мой кузен Шарль Сирмион вместе с женой заехал в Марсель, и мы посетили трансатлантический пароход. Тапир и его подруга провели здесь два дня; они отвезли меня на машине в Фонтен-де-Воклюз. Это вносило скудное разнообразие в мою жизнь. Меня затянуло одиночество. Излишек своего свободного времени я занимала как могла. Иногда я ходила на концерт, я слушала Ванду Ландовска; в Опере я слушала «Орфея в аду» и даже «Фаворитку». В синематеке я с неописуемым восхищением посмотрела «Золотой век», который только что шокировал Париж. Мне было затруднительно доставать книги. Была одна библиотека, где преподаватели могли их брать, но выбор был небогатый; я взяла там «Дневник» Жюля Ренара, а также Стендаля, его переписку и, кроме того, посвященные ему работы Арбеле. А главное, я находила там книги по истории искусства, просвещавшие меня.
Я никогда не скучала: Марсель был неисчерпаем. Я шла вдоль мола, иссеченного водой и ветром, смотрела на рыбаков, стоявших между каменных глыб, о которые разбивались волны, и искавших среди грязных вод неведомо какую добычу; я погружалась в уныние доков; я бродила по окраинам Экса, в кварталах, где загорелые мужчины продавали и перепродавали старую обувь и лохмотья. Как и следовало ожидать, улица Бутри завораживала меня; я разглядывала накрашенных женщин и через полуоткрытую дверь — большие расписные плакаты над железной кроватью: это было гораздо поэтичнее, чем мозаика Сфинкса. На старых лестницах и старых улочках, рыбных базарах, средь шумов Старого порта жизнь, неизменно новая, наполняла мой взор и слух.
Я была довольна собой; я хорошо справлялась с задачей, которую поставила перед собой наверху монументальной лестницы: изо дня в день без посторонней помощи я выстраивала свое счастье. Выпадали довольно грустные вечера, когда, выйдя из лицея, я покупала себе на ужин слоеные пирожки с мясом или творогом и возвращалась в сумерках в свою комнату, где меня ничто не ожидало: однако я находила усладу в этой грусти, которой никогда не ведала в парижской сутолоке. Я вновь обрела покой тела: такая откровенная разлука была для него менее суровым испытанием, чем непрерывное чередование присутствия и отсутствия. К тому же, как я уже говорила, все взаимосвязано: когда оно проявляло нетерпение, я сносила это без досады, поскольку перестала презирать себя. И даже была довольна собой. В тот год я несколько отступила от принципа, принятого у нас с Сартром и отвергавшего всякий нарциссизм: я заполняла свою жизнь, глядя на то, как живу. Мне нравилась Кэтрин Мэнсфилд, нравились ее новеллы, ее «Дневник» и ее «Письма»; я искала напоминание о ней в оливковых рощах Бандоля и находила романтичным персонаж «одинокой женщины», столь тягостный для нее. Я говорила себе, что и сама тоже перевоплощаюсь в нее, когда обедаю на улице Канебьер на втором этаже ресторана «О'Сантраль», когда ужинаю в глубине таверны «Шарлей», прохладной, сумрачной, украшенной фотографиями боксеров; я ощущала себя «одинокой женщиной», когда пила кофе под платанами на площади Префектуры или встав у окна «Синтры» в Старом порту. Этому месту я отдавала предпочтение; слева от меня в полумраке, где золотистой желтизной отливали окантованные медью бочки, я слышала приглушенный шепот; справа лязгали трамваи; суматошные голоса наперебой предлагали моллюсков, мидий, морских ежей; другие возвещали отправление в замок Иф, в Эстак и бухточки. Я смотрела на небо, на прохожих, на сходни; потом опускала глаза на письменные работы, которые проверяла, на книгу, которую читала. Мне было хорошо.