Изобретая во время этого исследования свои собственные инструменты и углы зрения, мы сожалели об ограниченности пространства, на которую были обречены. У нас было очень мало друзей, почти никаких знакомых, и, чтобы поправить хотя бы отчасти эту скудость, мы с жадностью набрасывались на криминальную хронику. Я часто покупала газету «Детектив», которая с удовольствием обрушивалась на полицию и благонамеренных граждан. Нас привлекали экстремальные случаи, как привлекали неврозы и психозы: в них обнаруживались укрупненные, очищенные, наделенные завораживающей отчетливостью своего проявления людские поведения и страсти людей, которых называют нормальными. Они вызывали у нас интерес и по другой причине. Всякое отклонение от нормы подкрепляло наш анархизм: чудовищность соблазняла нас. Одно из наших противоречий состояло в том, что мы отрицали подсознательное; однако Жид, сюрреалисты и, несмотря на все наше сопротивление, сам Фрейд убедили нас, что во всяком существе есть «неделимое ядро мрака»[30]: нечто такое, что не удается пробить ни социальной рутине, ни обыденному языку, но изредка оно со скандалом разлетается на куски. При этих взрывах всегда обнажается истина; мы считали разительными взрывы, которые содействовали проявлению свободы. Особую ценность мы придавали потрясениям, обнажавшим буржуазные пороки и лицемерие, сокрушавшим фасады, за которыми скрывались домашние очаги и сердца. Не меньше самих преступлений наше внимание привлекали и судебные процессы; самый мрачный ставит под вопрос отношение индивида к обществу. И большая часть приговоров вызывала у нас возмущение, ибо общество бессовестно выражало в них свою классовую предвзятость и обскурантизм.
Разумеется, нас интересовали дела, имевшие, на наш взгляд, психологическое или социальное значение. Процесс Фальку спровоцировал в Руане манифестацию в пятнадцать тысяч человек перед зданием суда; Фальку обвиняли в том, что он живьем сжег свою любовницу, а в городе он пользовался большой популярностью: после оправдания его несли на руках. Эта суматоха оставила меня безучастной. Зато я вместе с Сартром долгое время задавалась вопросом по поводу одной истории, не наделавшей никакого шума: молодой инженер-химик и его жена, женатые три года и очень счастливые, однажды ночью привели к себе неизвестную пару, которую встретили в каком-то кабаре; каким оргиям они предавались? Наутро молодое семейство покончило с собой. Вспоминая об этом, я могу определить, насколько нашей мысли еще недоставало смелости. Нас удивило, что минутное распутство смогло одержать верх над тремя годами любви и счастья; мы были правы: позже от специалистов по психоанализу мы узнали, что никогда травма не вызывает серьезных нарушений, если совокупность обстоятельств не предрасположила к этому человека. Нам не следовало пребывать в растерянности; надо было отбросить газетные штампы и, исходя из двойного самоубийства супругов, попытаться представить себе их интимные отношения: предшествовавший самоубийству групповой акт наверняка не был простой случайностью. Нам не пришло в голову оспорить видимость.
Между тем, как только под угрозой оказывался социальный порядок, мы тут же угадывали обман. В общих чертах трагедия сестер Папен сразу же стала нам понятна. В Руане, так же как в Мане, а может быть, даже и среди матерей моих учениц, наверняка были такие женщины, которые удерживают из жалованья своей прислуги стоимость разбитой тарелки, которые надевают белые перчатки, дабы обнаружить на мебели частицы невытертой пыли; на наш взгляд, они вполне заслуживали смерти. Со своими белоснежными воротничками и аккуратно уложенными волосами, какими благонравными казались Кристина и Леа на старых фотографиях, публиковавшихся некоторыми газетами! Как превратились они в тех диких фурий, которые не постеснялись вынести на суд общества снимки, сделанные после драмы? Следовало возложить ответственность на сиротский приют, где они провели детство, их рабское состояние, всю ту ужасную систему по формированию безумцев, убийц, чудовищ, которую организовали благовоспитанные люди. Ужас этой дробильной машины мог быть по всей справедливости изобличен лишь назидательным кошмаром: две сестры стали орудиями и жертвами судебной системы. Из газет мы узнали, что они искренне любили друг друга, и мы воображали себе их ночи ласк и ненависти в уединенной мансарде. Однако, прочитав материалы следствия, мы были сбиты с толку; старшая бесспорно страдала паранойей, а младшая разделяла ее психоз. Мы, следовательно, были не правы, усматривая в их бесчинствах необузданный порыв свободы; они наносили удары почти вслепую, преодолевая смутные страхи; мы отказывались этому верить и втайне продолжали восхищаться ими. Это не помешало нам возмущаться, когда психиатры объявили, что они в здравом уме. 13 сентября 1933 года в газете «Детектив» мы увидели лица богатых фермеров, признанных коммерсантов, уверенных в своей морали и здоровье, которым надлежало решить участь «бешеных овец»; старшую они приговорили к смерти; через два дня после решения присяжных заседателей на нее пришлось надеть смирительную рубашку, и она пожизненно была помещена в дом для умалишенных. Мы смирились с очевидностью. Если болезнь Кристины заставила немного потускнеть ее преступление, то негодование присяжных от этого только возросло. Аналогичный приговор отправил на гильотину Горгулова, который, по всеобщему мнению, был буйно помешанный; его наверняка пощадили бы, убей он простого смертного. Мы с удовольствием отмечали, что наше общество было не более просвещенным, чем те, которые оно именует «примитивными»; если бы между преступлением и преступником оно установило причинную связь, то пришло бы к заключению об отсутствии ответственности Горгулова и сестер Папен; на деле же оно установило связь «сопричастности» между убийством и его объектом: за убитого президента республики, за двух растерзанных состоятельных горожанок априори и в любом случае требовалось кровавое искупление; убийцу не судили: он служил козлом отпущения. Сартр вел тщательный учет дологическим мыслям, которыми изобилует наш цивилизованный мир. Если он отвергал рационализм инженеров, то во имя более правильной формы внятности; но, наслаивая пережиток магического мышления на логику и математику, общество всего лишь демонстрировало свое презрение к истине.