Нет цвета чернее, насыщеннее и безнадежней, чем эти провалы в бетонных черепах. Словно сама вечность прячется в разграбленном и обреченном здании.
Кроме этой черноты и бетона, от здания ничего не осталось. Были содраны балконные решетки, водосточные трубы, и лишь кусок пожарной лестницы страшно повис на уровне третьего этажа. Довершая разгром, по крыше ползали юркозадые удальцы, ошалевшие от дармовщины. И все — кривые, хромые, колчерукие. И куда только девался веселый, бесшабашный народ, некогда населявший эти места? Инвалиды азартно срывали кровельное железо и сбрасывали вниз. Обнажившиеся стропила торчали ребрами доисторического животного. Оцинкованные листы планировали подбитыми птицами и втыкались в сугробы, где с риском для жизни их подхватывали пацаны и тут же грузили на крышу обшарпанного «Запорожца». Передние и задние стекла его были разрисованы трещинами-паутинами, но защищены от слепого попадания теми же листами железа. Часть сорванной кровли застревала в ветвях старой березы, чудом уцелевшей в холодную зиму прошлого года. Пацаны карабкались по корявому стволу и трясли ветви. Работа кипела с невиданным энтузиазмом. Брезгливую жалость вызывали эти люди, доведенные до крайней нищеты и наконец-то допущенные к приватизации — разграблению ничейного города.
Мимо окна промелькнула батарея отопления и провалилась в сугроб. А вслед за ней заложил крутой вираж лист шифера, едва не разбив стекло. Ударился плашмя о дорогу и, растрескавшись, осыпал осколками приватизаторов.
Немощный старик, скользя подшитыми валенками по обледеневшей дороге, пытался тащить самодельные санки. Но силенок едва хватало на то, чтобы отрывать от земли громадные самокатные пимы. Деревянные полозья скрипели и трещали под тяжестью добычи: чугунная ванна, в ней — две батареи, сверху — рама, поперек — половые доски. Концы их расщеплены. Видно, выдирались в спешке. Старушка-воробышек подталкивает сани сзади. Груз плохо закреплен и рассыпается, застопорив проезд. Деда ругают спешащие соседи, объезжая место аварии по сугробу, дед ругает старуху. Ему непременно хочется сделать еще один рейс к ничейным руинам. В этом нищем, одержимом жадностью старом хрене с печальным удивлением Козлов узнал Парамонова — знаменитого некогда в Степноморске актера народного театра, механика машиносчетной станции. Он играл лирических героев — передовиков производства, по которым сходили с ума девушки. Удивительное насекомое — человек!
Мимо на красных мохнатых лошадках, запряженных в розвальни, привидениями из другой эпохи проносились жители окрестных деревень и аулов с трофеями павшего города. Вереницей тянулся пугачевский обоз в просвет между брошенных и разграбленных домов, туда, где за синей дымкой кладбищенской рощи призрачно белел элеватор. Грандиозное строение, ныне также разворовываемое. Его видно за сорок верст. Покруче египетских пирамид. И такое же теперь бесполезное. Местный небоскреб. Точнее, недоскреб. Незавершенка. Последний объект Козлова.
Да, много, много всего понастроили. Долго еще будут ломать и растаскивать.
Угрюмо смотрел Козлов из окна умирающего дома на убогую, разграбленную свою родину. Серые шиферные крыши, мерзлые котяхи на обледеневших дорогах, обломанные деревья, некрасивые люди вызывали невыносимую тоску по красоте.
Поэты и философы рождаются на свалках.
Налюбовавшись азартом массового мародерства, Козлов принес из спальни несколько полешек березовых дров. Ободрал бересту, настругал ножом щепы. Разжег буржуйку и стал ждать, когда в комнате потеплеет. Последний житель мертвого города мрачно размышлял, отчего так долго тянется самый короткий месяц в году. Еще вчера он думал, что хуже уже ничего не случится. И вот прошла ночь. А что будет завтра? Дом без крыши долго не стоит. И как пережить тоску, которая затопит дом, когда разойдутся по своим заасфальтным хижинам уставшие грабить дармовое добро оторвановцы, а по темным развалинам микрорайона зашуршит февральская метель. Он вспомнил дикое поле на месте, которое сейчас занимает черная дыра библиотеки, и Грача, увиденного через объектив нивелира — с белой рейкой в красных и черных полосках. Грач стоит вверх ногами, вниз головой над пугающей пустотой неба. Нивелир не врал. Грач гордо носил рейку, а он — связку колышков и топор. И топали они по планете, заросшей полынью и ковылем, вниз головой, смешно подпрыгивая, как намагниченные, на каждом шагу. Работа в геодезической партии была мистическим занятием. Там, где они вбивали колышки, потом вырастали, как грибы, дома. Они, пацаны, строили этот город, словно сея споры многоэтажных грибов…