Трудно земному человеку понять инопланетянку.
«Как? Ты не читал «Прощание с Матерой»? — пришел в ужас художник Гофер. — Ты, переживший затопление своей деревни? Извини, Козлов, но, пока не прочтешь, я с тобой разговаривать не буду». И, не допив свою кружку пива, убежал за книгой. Не так уж много оставалось в Степноморске людей, с которыми можно было поговорить по душам. Пришлось прочесть. Книга затопила его ностальгией. Он все еще жил там, в подводной деревне, которая представлялась ему ковчегом, лежащим на дне. Другой родины, кроме этой милой утопленницы, у него не было. Ему захотелось воскресить все, что осталось в памяти. Пусть хотя бы на бумаге. На своей короткой жизни он заметил: прошлое всегда остается без свидетелей. И судить его по своему усмотрению может любой самозванец. Он обязан был оставить свои показания.
В дверь забарабанили с новой силой.
«Да это, должно быть, Индирка, — сообразил Козлов, — конечно, Индирка, чертенок. Не может дотянуться до звонка. Надо открыть, не то дверь выломает».
Она. Под носом две зеленых сопли. Черные влажные глазищи сияют. Стоит на пороге Чебурашкой, растягивает руками уши, улыбается.
— Уйди, Чельчиль, всю соплями измажешь, фу! — сердится она и отворачивается от щенка, который в припадке радушия визжит и подпрыгивает, пытаясь лизнуть гостью в нос.
Это не Индира. Это само счастье в образе Индиры.
— А мне мамка дылки в усах плоколола! Сельги повесит! С камусками!
Вот в чем дело! Действительно, в мочках ушей аккуратные розовые дырочки. Козлов угрюмо кашлянул. Черт знает что. Пойти сейчас и отстегать эту мамку резинками от эспандера.
— Дай-ка сюда нос, Софи Лорен.
Софи Лорен, все так же растягивая уши, клюет носом в платок.
— А ты все писыс, — с осуждением разглядывает заваленный бумагой стол младшая сестренка Ярыгина. — Луцсе бы делом занялся. Гол как сокол, — повторяет маленькое косноязычное эхо чужие слова.
— Не очень-то ты сегодня вежлива.
— Везливые пелевелись, — скороговоркой выпалила она очередной афоризм.
— Вот как. И куда же они перевелись?
— Не знаю, — беззаботно пожимает плечами гостья.
Козлов кладет на стул советскую энциклопедию, словарь русского языка, сопромат и усаживает на эту интеллектуальную поленницу восточную красавицу.
— Уши-то отпусти. Оборвешь. Вот тебе карандаши, вот тебе блокнот. Давай поработаем.
— Лабота не волк, в лес не убезыт, — бормочет она, как говорящая кукла, черкая что-то в блокноте, — луцсе ласказы мне сказку. Уйди, Чельчиль, блысь!
Сказки Козлов все позабыл. Приходится выдумывать на ходу.
— Жила-была сопливая девочка. И был у нее ночной горшок. Да не простой, а из чистого золота…
Звонок. Спасите наши души — для тех, кто знает азбуку Морзе. Условный знак. Это Ярыгин. Работать сегодня не будем. И сказки, слава богу, рассказывать не будем. Сегодня будем готовиться к контрольной по математике. Уж очень сильно мечтает Ярыгин о подводном ружье.
— А сказы, если в суглоб сахал полозыть — получится молозеное?
Звонок.
— У вас мои приблуды?
Соседка. Но не растрепанная, как всегда. Волосы уложены, губы подкрашены, клипсы, бусы, декольте. Роскошная, оказывается, женщина.
— А ну, марш домой! Нашли ровню. Замучили они вас? — И Черчиллю: — Хороший песик, славный песик!
— Они мне не мешают.
Ярыгин с сестренкой молча подчинились. Проходя под рукой матери, инстинктивно пригнули головы в ожидании подзатыльника. Медвежата и медведица.
— Растут без отца — вот и липнут к хорошему человеку, — говорит она, — вы уж извините.
— Да не за что.
Но она не уходит.
— Я смотрю — порядок-то у вас холостяцкий. Давайте я вам хоть комнаты приберу.
— Спасибо, не надо, — испугался Козлов.
Но женщина решительно двинулась в ванную.
— Да у вас и тряпки нет, — растерялась она, — погодите, я за своей сбегаю.
Вернулась она быстро и с ходу, в праздничном наряде, преодолев отчаянное сопротивление Козлова, ринулась наводить чистоту.
Опешивший от такого напора Козлов стоял в коридоре, прислонившись плечом к стене, и смотрел, как она яростно мыла пол. И чем дольше смотрел, тем больше она ему нравилась. Журчала выжимаемая вода, сочно и влажно шлепалась о пол тряпка, раскачивались обтянутые тонкой материей тяжелые бедра, сверкали клипсы, позвякивали бусы, волнующе пахло домашней женщиной. Звонко тявкал удивленный не меньше Козлова странным занятием соседки Черчилль. Она оглянулась через плечо, и Козлов не успел отвести взгляд. И в эту опасную, откровенную секунду он физически почувствовал, как ему не хватает женского тепла. Даже колени дрогнули. Женщина мыла пол у самых дверей, и теплая волна от ее разгоряченного работой тела окатила Козлова, словно пар из каменки. Он отступил, пропуская ее в спальню, но коридор был тесен, и, проходя мимо с ведром, она коснулась его.