Алексей грустно поправляет завравшегося рассказчика:
— Не полотенца, косынки…
На самом деле ничего не было, кроме того, что когда-то, еще в старой Ильинке, он работал на автолавке. Но никто никому не говорит: что ж ты врешь-то, как газета.
Неразумный старик этот Акст. Вернулся прошлым летом из Германии, не выдержав размеренного, сытого счастья. По огурцам с медом соскучился. Приехал на старую пасеку в Бабаевом бору, упал на колени и стал посыпать голову старой листвой. Думали: рехнулся. «Что ты делаешь, Алексей, опомнись». А он плачет и кричит: «Моя земля, что хочу, то и делаю!» Воздух, видите ли, на родине сладкий. Ну, дыши, дыши, дурья башка. Он пока еще бесплатный. Выкупил назад дом, пасеку и прозябает довольный тем, что умрет там, где родился.
Как и каждый хороший мужик, Акст неуловимо напоминает пса: глаза у него совершенно собачьи — без всякой задней мысли.
Замыкает процессию пес Муходав, искреннее существо. Семенит по враждебной территории на коротких ножках, поджав хвост, оглядывается. Опасается чужих собак.
В молодости дед Григорий не просто выдумывал побасенки и небылицы, он ставил их на потеху ильинцев, как пьесы. Не на клубной сцене, а посреди улицы.
Разразился как-то над Ильинкой небывалый ливень. На площади перед райисполкомом скопилась большая лужа. Час был ранний, Григорий возвращался с ночной рыбалки. Нес в ведре трех язей. Нацепил весь улов на донки и пустил в лужу.
Петухи заорали. Недолюбленные сердитые бабы погнали в стадо коров. Григорий на них орет: куда претесь, всю рыбу распугаете. А сам выбирает из лужи закидушку. По воде крутые буруны, спина у язя черная, бока серебром сверкают.
Бабы рты и разинули.
Снял Григорий с крючка язя, тот в ведре бултыхается, а на двух закидушках колокольчики заливаются.
Бабы коров — в стадо, а сами — за бредень и давай, подоткнув подолы, бороздить лужу перед райисполкомом вдоль и поперек.
С утра похмеленный дед Задорожный башкой трясет: что такое, с чего бы это — то черти мерещатся, то бабы в луже. Микеланджело Буонарроти! Сумасшедшая деревня! Один нормальный человек на весь райцентр, да и тот в стельку пьяный. Вы бы, дуры голоногие, лучше на Береговую шли. Там Ваня Пепс уже час как зимней удочкой в колодце окуней ловит.
Не было в процессии человека, который бы не прослезился, но старики плакали от смеха. Кто-нибудь вспоминал очередной розыгрыш деда Григория, и идущие рядом, зажимая рты ладонями, тряслись в беззвучных конвульсиях, так похожих на рыдания. Старая, вымирающая Ильинка хоронила себя весело. И похороны нынче — праздник.
— Ну вот, — сказал Козлов над свежей могилой, — еще один ильинец ушел в страну ископаемых, к мамонтам. Скоро все в небесную Ильинку переселимся.
«Небесная Ильинка» — это, конечно, красиво. Но правда еще невероятнее. На свете одна Ильинка, и она — подводная.
Барабанной дробью застучали комья смерзшейся глины о лодку деда Григория, в которой он отправлялся в свое последнее, вечное плавание под причитания старух вдовьей улицы и суровые напутствия постаревших друзей детства. Уткнув нос в косматый воротник шубы, сквозь редкие снежинки в оцепенении смотрел Руслан на лица последних жителей затонувшей Атлантиды, стоявших у края могилы — последнего причала короткой земной жизни. В печальном прозрении он думал, что, хороня кого-то, человек всякий раз хоронит себя.
Завыл прощальную песнь беспородный пес Муходав, добровольный плакальщик. Такого искреннего горя, такого безнадежного отчаянья не могли выдержать даже закаленные невзгодами старушечьи души.
— Цыц! — прикрикнула на пса одна из бабушек. — Мужики, прогоните собаку.
Но никто не бросил камень в дворнягу.
На поминках сказали то, что говорят на всех поминках, утешая себя и вдову последней надеждой на загробную жизнь. Но вспоминали земную, грешную жизнь деда Григория.
Человек, схоронивший другого человека, уже никогда не будет прежним. Руслан, не мигая, смотрел на язычок керосиновой лампы. В тихом пламени ему смутно открылось то, что трудно оформить в слова. Он подумал: предполагаемая вечная жизнь ничем не отличается от прошлого. Живому человеку одинаково недоступна дорога в оба конца. Эти измерения одинаково невероятны. И, возможно, вечное прошлое и вечное будущее — одно и то же. Должно быть, человеческие души, если они есть, освободившись от тела, попадают именно туда, где нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, а есть нечто, что известно только душе. Может быть, сейчас дед Григорий стоит у порога старого дома своей Ильинки…