Козлов сердито перевернул страницу.
— Что-то я тебя не пойму, — поделился Руслан своими наблюдениями. — Читаешь Шпенглера, а роешь могилы.
— Самое честное занятие для философа — рыть могилы. Вся философия началась с кладбища.
— Могила всегда пригодится, — согласился Руслан. — Из могилы не выселишь. Могилу не бросишь. Рыть могилу — лучше, чем строить город, в котором никто не живет.
— А я ни о чем не жалею, — спокойно ответил Козлов, — мне и такая жизнь нравится.
— Ты это называешь жизнью? — удивился Руслан.
— Вот когда кажется, что жизнь кончилась, она только по-настоящему и начинается.
— Это как «по-настоящему»?
— Ты когда-нибудь смотрел на всю эту суету глазами мертвого человека? Человека, которому уже ничего не страшно и ничего не надо? Только тогда и доходит, что же это такое — настоящая жизнь.
— Ничего не понимаю, — сказал, зевая, Руслан.
— Поймешь, — печально утешил его Козлов, но засомневался: — Хотя есть люди, до которых это никогда не дойдет.
Потрескивали дрова в буржуйке, гудела труба. Изредка шелестели страницы. На своей поленнице бормотал что-то пеликан Петька.
Сквозь ледяное бельмо окна пробивался посторонний звук. Руслан прислушался. Тоскливый, безнадежный вой доносился из темноты мертвого города.
— Слышишь — волк, — сказал он, приподнимаясь на локте.
— Собака, — не отрываясь от книги, успокоил его Козлов, — сейчас их здесь много, бездомных. Хозяин на север уехал, вот она и тоскует. Что туда увезешь, кроме себя да чемодана? Товарищ недавно уезжал. Собака у него была — немецкая овчарка. Прощался — плакал. Соседям оставил. Через забор жили. К людям привыкла. Перенесли будку. Ночью цепь оборвала — и к себе во двор. Новых хозяев не впускает, не выпускает. Пристрелили. Сколько их здесь за верность перестреляли.
Он заложил страницу щепкой и прислушался.
— А может быть, и волк.
Сладко и грустно засыпать после похорон в мертвом городе у раскаленной буржуйки под одинокий вой волка, который может рассказать о жизни больше, чем все мудрые книги на земле. За ледяными окнами — мрак, тоска развалин, чужая вечность, а ты медленно уходишь в сон, как в другое измерение, где светло и покойно, где ждут тебя любимые люди.
Вой стих. Мертвая морозная тишина опустилась на мертвый город.
Из черноты ночи черный мамонт, не мигая, смотрел на освещенную неровным огнем пещеру человека, висящую в черном небе.
В студеном безмолвии брошенных домов кто-то играл на фортепиано. И звуки классической музыки были так беззащитны, так нежны и откровенны, что даже у человека без слуха наворачивались слезы.
Задыхаясь от ужаса, пыли и усталости, Руслан выбрасывал из ямы землю. Но косматые тени по краям могилы снова засыпали его мерзлыми комьями. Колючие крошки земли забивались под одежды, проникали с морозным воздухом в нос и легкие. Пыльные тени пахли холодным пеплом и полынью, дышали хрипло и азартно. Чем быстрее откапывался Руслан, тем энергичнее работали они. В последней надежде Руслан подумал: если он остановится, они тоже перестанут швырять в него землю, смешанную со снегом. Но он ошибся. Все так же скрежетали лопаты, и с шорохом разбивались о спину комья…
Сквозь затянутую льдом прорубь окна просеивается тоска. Смертельной радиацией проникает она через промороженный бетон стен. Полное отсутствие привычных шумов пробуждения: многоступенчатого водопада сливаемой из бачков унитазов воды, утробного урчания труб, невнятного бормотанья телевизора за стеной, гула машин за окнами. Глухая морозная тишина впитывала в свою бездонность лишь скрежет совка и шорох пепла, ссыпаемого в ведро.
На коленях перед раскрытой дверцей поддувала стоял чужой человек с белыми от инея бородой и усами. Выгребая из остывшего нутра железной печи золу, он воспитывал пеликана, словно Наполеон на барабане, сидящего на буржуйке. Приводя в пример скромные запросы мыши, примостившейся на хозяйском плече, человек укорял эгоистичную птицу в чревоугодии. Изо рта его поднимались облачка пара, похожие на пузыри в комиксах, в которые карикатуристы вписывают реплики. Петька спокойно выслушивал попреки, но вдруг растопырил с треском крылья и надменно поднял голову. То ли изображал немецкий герб, то ли просто сушил перья.
Большой лохматый человек, разговаривающий с пеликаном и мышью, — его отец. А в той комнате, забитой поленницами дров, он, наверное, и был зачат в любви. Это безмолвное пространство, этот отстойник тоски и есть его родина. Ужасно, ужасно навсегда остаться в городе-кладбище. Болели мышцы от вчерашней работы и жесткого ложа, ныла изнуренная впечатлениями душа.