Но сейчас его, как и Козлова, кормили покойники. Ну и что? Все искусство вышло из кладбища. Все, что делает человек, — только надгробья. Он же не пишет смерть. Напротив: своей кистью воскрешает мертвецов. Этим можно было утешиться.
Художник был одет в фуфайку с желтыми заплатами на локтях и ватные штаны с брезентовыми наколенниками. Он церемонно отставил ногу, словно собираясь склониться в изысканном поклоне и обмести рыжим малахаем подшитый валенок, но ограничился лишь тем, что снял овчинную рукавицу и протянул через забор руку.
— Гофер — существо без родословной. Национальность — человек.
Он не представлялся. Он дарил себя, как редкую книгу, с изящным автографом.
Руслан представился, но Гофер не разжимал кисть. Карие, большие, как у существа, ведущего сумеречный образ жизни, глаза жаждали общения. Крылья носа вздрагивали, жадно обоняли незнакомца. Пухлые губы загадочно улыбались в надежде на ответное любопытство. Не дождавшись интереса к своей персоне, художник спросил:
— Не встречал людей с такой фамилией?
Руслан отрицательно покачал головой и попытался освободить озябшую руку.
— И я не встречал. Одна фамилия на всю планету, — опечалился художник, но тут же просиял: — Гофер — это дерево, из которого Ной построил ковчег. Странная фамилия, не правда ли?
Изнуренный долгим рукопожатием Руслан пожал плечами.
— Должно быть, в детдоме что-нибудь перепутали, — успокоил странный человек нового знакомого и тут же намекнул: — Не подкинули же меня инопланетяне.
Соскучившийся по новым людям и общению художник Гофер был сделан из прозрачного стекла и открывал душу первому встречному.
Старожилы знали о его несчастье: красивой жене, которая не могла простить ему прозябания в этой дыре и при каждом удобном случае подчеркивала его ненужность, всячески унижала при посторонних. В молодости звал он ее своей музой. Ехидные соседки до сих пор за глаза — Муза Карапуза. Зная о такой напасти, Козлов отклонил приглашение хозяина войти в дом. Они беседовали, опершись с двух сторон о штакетниковую ограду, и Козлову было печально видеть, как сильно поредела березовая роща за эту зиму. Еще год-два и от нее вообще ничего не останется. Скуку тихо умирающего городка время от времени сотрясали дичайшие, бессмысленные преступления, а раз в год кто-нибудь непременно вешался. И, как правило, на одной и той же березе, прозванной в народе виселицей. Ее хорошо было видно со двора художника. Старое и необыкновенно красивое дерево: кряжистое, разлапистое, узловатые корни, словно когти хищной птицы, вцепились в землю. На ее ветвях вырос целый город вороньих гнезд. Роща бар-городка была практически вырублена на дрова, но эту красивую березу с мрачной историей не тронули. Директор местного краеведческого музея Кузьмич души в ней не чаял. Огородил жердями и повесил табличку: «Памятник природы. Охраняется государством». А какой-то мрачный шутник дописал: «Вешаться категорически запрещено!» Однако дерево с неотвратимой силой притягивало самоубийц. Оно плодоносило покойниками. И снимали этот страшный урожай в самые мрачные месяцы — в феврале и ноябре. Все чаще тоскующие глаза Гофера пристально вглядывались в ее печальную крону. Несколько раз он принимался писать ее с натуры и даже придумал название: «Грачи улетели», но всякий раз на крыльцо выходила жена и говорила тоном учительницы начальных классов: «Ты бы лучше делом занялся».
Художник не стал жадничать, но, когда он выкатил из сарая свои замечательные салазки, на крыльцо вышла жена и сказала, не поздоровавшись с Козловым и Русланом:
— Ты бы сначала навоз вывез.
Гофер беспрекословно повиновался. Когда жена ушла в дом, печально пожаловался шепотом, отряхивая рукавицами снег с ватных брюк:
— У меня нет имени. «Ты бы почистил у коровы…», «Ты бы принес воды…», «Ты бы подмел двор…». Тыбы, да Тыбы. А еще: «Ну-ка, наколи дрова, ну-ка, подай, ну-ка, сбегай…». Что это за Нука? Нука Тыбович. Как можно у человека отнимать имя?