— Не могу, Семенович, врачебная тайна.
— Да, хорошо, если не врешь, вот так бы, — Семенович приставил к виску воображаемый пистолет: — раз — и все, живи по новой.
— Если бы «раз — и все», — с долей уныния возразил Руслан. — Риск чрезвычайный. Опаснее, чем по паутинке над пропастью.
Вкус дикой вишни
По обрывистому в ржавых пятнах каменистых обнажений полукружью берега на бешеной скорости мчался «уазик». Хвостом рыжего корсака тянулись за ним клубы пыли. Камешки из-под колес сухим дождем сыпались в пропасть.
За рулем сидел человек с угрюмым лицом камикадзе. Складки между бровями — результат особенностей характера, обильного степного солнца и пренебрежения светофильтрами — не могла уже разгладить никакая радость. Русый ежик и смуглое лицо производили впечатление негатива. Черты же лица подтверждали предположение о том, что всякий настоящий русский — на пятьдесят процентов татарин.
Время от времени Козлов мычал, как Отелло, мучимый ревностью. Болел зуб.
Он знал замечательное средство от всех страданий — физических и душевных — сигареты марки «Лайка» с мордашкой самой знаменитой дворняжки планеты. Любое, самое незначительное изменение настроения автоматически вызывало жгучее желание закурить. Было хорошо — курил, чтобы душа с клубами дыма воспарила в небеса; что-то выводило из себя — курил, чтобы успокоиться; успокоившись, тут же прикуривал новую сигарету — закрепить настроение; а если ничего не происходило, курил от скуки. Особенно скучать, к сожалению, не приходилось. Было много причин закурить, но не было ни одной, чтобы бросить. И вот она появилась: изъеденным никотином зубам Козлова не помогало даже такое сердитое и дешевое средство, как сигарета. Зубная боль гнала его, как банку, привязанную к собачьему хвосту.
Объекты Козлова разбросаны по всему району. А район — целинный. Иное государство вместится, да еще на огород-другой останется.
Козлов спешил посмотреть, как идут подготовительные работы для строительства моста через степную речушку Бурлю. В июльское пекло ее и речушкой назвать — преувеличение. Петляет по дну широкого каньона хилый ручеек-заморыш, не способный сдвинуть и песчинку. Редкая птица не перейдет его вброд. В теплых лужах сонно томится рыбья мелюзга. Но весной Бурля сходила с ума и напрочь отрезала левобережье от райцентра. Много сопок искрошено ею в песок за тысячелетия. В половодье по берегам Бурли дежурили «Кировцы». Они буксировали машины, которые во время переправы превращались в подводные лодки. Долго бы еще слушала Бурля шоферские комплименты, если бы на залежных землях левобережья не решено было создать два новых совхоза, а выше по реке, в которую впадала Бурля, как приложение к плотине не возник городок со странным названием Степноморск.
Еще издали Козлов увидел: экскаватор и бульдозер, которые должны были без устали до прихода основных сил готовить подъездные пути, стояли без дела.
— Ты посмотри, что подлецы делают! — возмутился Козлов, хотя подлецы как раз ничего и не делали, и изящно, в три коленца, с раскатом выругался.
Свежий майский гром — тьфу в сравнении с этой фразой. Запахло озоном. Козлов был поэт матерщины. И тот, кто понимал в ней толк, млел от восторга, когда мощно, напористо, громоподобно козловские слова обрушивались на чью-то голову.
Как-то вышла с ним презабавная история. Был он по делам в областном центре. Мирно стоял на автобусной остановке, что напротив пединститута, никого не трогал, как вдруг промчалась мимо белая «Волга» и окатила народ водой из прилегающей лужи. Ну, он и выдал ей вслед! И тут стоявшая рядом интеллигентного вида старушка достает из сумочки блокнотик, ручку и, мило улыбаясь, говорит: «Простите великодушно, молодой человек, не могли бы вы повторить помедленнее?». И без того смущенный собственным красноречием Козлов шарахнулся от сумасшедшей старушонки. А бабуся не отстает, семенит следом с блокнотиком наизготовку и канючит: повтори да повтори. Оказалось, филолог. Всю жизнь собирала материал к книге «Русский мат». Козлов же своей импровизацией привел ее в полный восторг. Но повторить слова, идущие от сердца, не смог. Во-первых, застеснялся, а во-вторых, и сам не помнил, что сказал. Несомненно, Козлов был натурой творческой. Он редко повторялся в яростном негодовании. И воспроизвести слова, рожденные вдохновенным кипением разгневанной души, никому не удавалось. Исчезала волнующая свежесть первой майской грозы. Есть вещи, которые звучат только в авторском исполнении.
Услышав козловский «уазик», из траншеи выглянул Марат Аубакиров. Тельняшка, джинсы, солдатская панама — все на парнишке выцветшее, дырявое, обильно украшенное масляными пятнами. Природа наделила его беличьей непоседливостью. Даже во время сна он тратил столько энергии, переворачиваясь с боку на бок, брыкаясь и бормоча, что иному увальню хватило бы на всю рабочую неделю. Да и на выходные тоже. Ну, а как он мельтешил на футбольном поле, этого вообще не передать. Не зря болельщики «Степноморца» прозвали его «Мотоциклом без мотоциклиста». Было за что. Да и мотоциклистом он был лихим. Его красный ИЖ «Юпитер-спорт», предмет зависти мальчишек Степноморска, стоял у самого края обрыва, словно раздумывая — прыгнуть или нет?