Другой случай был связан с тем, что мама вдруг вспомнила о моей учёбе и потребовала показать дневник. Полистала, наткнулась на старую, давно уже исправленную, двойку по физике, и взбеленилась. Орала полчаса, доказывая, что тупее меня никого на свете быть не может, что физика – главнейшая из наук, и что даже Гагарин, не будь физики, вырос бы простым уголовником. Потом схватила ручку и написала размашисто поперёк страницы дневника «Родителей срочно в школу!!!», после чего с яростью швырнула дневник мне. Я находился в ступоре несколько минут, а она так и не поняла, в чем состояла её ошибка.
2
В детстве я очень боялся собак, воды, переполненных автобусов и людей. Я считал удачным днём, когда мне не приходится говорить ни с кем из взрослых. Идя в магазин за хлебом, я старался брать денег без сдачи, чтобы как можно быстрее сунуть их кассирше и убежать. На осмотре у врача я мог только кивать, мотать головой и мычать, а прослушивание грудной клетки стетоскопом повергало меня в ужас.
С ровесниками я тоже практически не общался – так, по делам, когда надо было списать или выменять календарик, которые я одно время начинал собирать. Со мной тоже никто не пытался дружить, и в то время мне от этого было только легче. Впрочем, один человек из моих одноклассников по неизвестной причине выделял меня из толпы и иногда вдруг со мной заговаривал. Звали его Захар Довжук.
- Привет, Кирилл, - говорил он ни с того ни с сего. – Тебе географичка опять трояк влепила?
- Ага, - отвечал я. – Сказал, что Камчатка – это остров.
- Это она зря, - усмехался Захар. – Иногда Камчатка очень даже остров...
После этого разворачивался и уходил.
Бледный, щуплый, маленький – почти на голову ниже меня – он почему-то пользовался в классе авторитетом. Он тоже был довольно нелюдим, не участвовал в драках, знал все предметы на зубок, но пятёрки получал редко, поскольку любил спорить с учителями на отвлечённые темы. Он носил очки в металлической оправе, однако их стёкла были такими тонкими и легкими, что мне казалось, будто они ничуть не могут улучшить его зрение, а носит он их, чтобы выглядеть солиднее. Впрочем, похоже, популярности он не добивался. Тем более странно, что его вообще чем-то привлекла моя скромная личность.
Он часто придумывал или изобретал загадочные, непонятные мне вещи. Подходил вдруг в коридоре, отзывал в сторону и потихоньку ото всех показывал тоненькую пластинку, похожую на фотографию.
Прямо над ней, в воздухе, парило изображение вращающегося цилиндрика.
- Голограмма, - объяснял он. – Нравится?
- Ага, - кивал я. – А как это?
- Да никак, - говорил Захар, убирал пластинку, и на этом разговор заканчивался.
В другой раз он показал мне плитку шоколада, самую обычную, предложил потрогать. Потом вдруг обернул её фольгой, и плитка исчезла.
- Разверни, - сказал Захар.
- Так её же нету, - удивился я.
- Это только кажется, что нету, - отвечал Захар, и тут же, прямо в воздухе, поддев край невидимой фольги, обнажал школадку. Разламывал пополам и делился со мной.
- А как ты узнал, где она? – не понимал я. – Её же не видно было.
- У меня же очки, - шутил он.
Юмор у него был странный. Впрочем, как и фокусы.
3
Как-то летом, во время каникул, когда я бесцельно шлялся по пыльному пустырю, Захар вдруг нагнал меня и в лоб спросил:
- Хочешь бомбу взорвать?
Я поморгал немного, осознавая вопрос.
- Хочу, конечно.
- Пошли.
И мы побрели в сторону огромной стройки, окружённой забором.
- А где ты её взял? – спросил я, кивнув на пакет, который болтался у Захара в руках.
- Сделал.
- Из чего?
- Из всего помаленьку.
Тут он остановился. Потому что увидел направляющуюся прямо к нам долговязую фигуру Коли Письменного.
Коля был на два года старше, хотя мы учились в шестом классе, а он в седьмом – когда-то остался на второй год. Учителя считали его «трудным ребёнком», хотя ничего особенно трудного в нём не было – просто постоянно влипал во всякие истории, хамил и вообще отличался ершистым характером. Мать его была алкоголичкой, а отец платил алименты откуда-то с севера, так что Колян был предоставлен самому себе. Он вечно являлся в школу то с подбитым глазом, то с рукой на перевязи, а на вопросы учителей неизменно отвечал «упал с лестницы».
Лицо его, веснушчатое и лопоухое, можно было бы назвать добродушным, если бы не напускная надменность, которую он постоянно пытался ему придать.