При этом довоенная профессорская жизнь (как, впрочем, и постсоветская) не текла молоком и медом (исключением была разве что эпоха атомной бомбы). Туго было со всем: с жилплощадью, деньгами, промтоварами, со свободным временем. Один сын обзаводился хозяйством, и она с ночи толклась в очередях за чем придется. «За четыре дня мне удалось добыть две кастрюли». Керосинка стоила ей шести с половиной часов боевых действий. Другой сын ютился с женой и ребенком на 10 кв. м. «Просто ужас охватывает, когда подумаешь, как живут сейчас люди вообще и инженеры в частности», – Штанге еще помнила прежнее почтение к званию инженера. И по этому поводу она заносит в дневник историю коллеги ее сыновей, который, имея с женой комнату в 9 кв. м, должен был (когда мать приехала их проведать) заниматься, лежа на животе под столом. «Я записала этот случай, чтобы те, кто будет жить после нас (ау, Чехов, „Три сестры“!), прочитал и почувствовал, что мы переносим».
С тяготами быта, однако, у нее непротиворечиво соседствуют восторги не только по поводу торговли, которая «за истекшие 20 лет приведена в неузнаваемое состояние», но и по поводу советского кино, разрешения на новогоднюю елку, «счастливого детства», устроенного товарищем Сталиным, праздничной иллюминации, открытия Детского театра (кстати, на месте ликвидированного 2-го МХАТа. – М. Т.) и выборов в Верховный Совет.
Запись сделана в 6.30 утра 12 декабря 1937 года, когда вся семья (включая домработницу) уже успела вернуться с избирательного участка:
Опустив свои бюллетени, мы вышли и поздравили друг друга. Не знаю почему, у меня в душе было какое-то волнение и даже слезы подступали к горлу. Может быть, потому, что мы были первые из первых избирателей на первых во всем мире таких выборах.
Итак, по поводу советского апофеоза: у одной – слезы, у другой – смех. Увы, людей-винтиков легче задумать на входе, чем получить на выходе. Даже с применением самого большого террора. Парадоксальная непротиворечивость сочетания в сознании повседневного ужаса «обыкновенного социализма» и даруемого им же счастья – черта, разумеется, более массовидная, нежели синдром «скворешника», – нечто вроде защитной реакции организма в потоке повседневной борьбы за существование. А идея избранности («первые из первых») – не важно какой: классовой или расовой, конфессиональной или социальной, материальной, моральной, политической или возрастной – самый доступный и надежный из рычагов в эпохи катаклизмов (нынешние поиски «русской идеи» – разве не поиски пригодной точки опоры для декларации очередной избранности?). Утопия, пока могла, умела утилизировать даже свои проколы: например, неувязочку с мировой революцией.
18.05.38. 17 мая день неизгладимый из моей памяти. Подумать только – я, рядовая женщина, в стенах Кремля, в Георгиевском зале, в присутствии нашего Правительства, наших Вождей! Где? В какой еще стране это возможно, кроме нашей Родины!
Но самый интересный парадокс этого интереснейшего дневника – соотношение в женском сознании понятий «личной» жизни и «общественной».
Почему я, вырастившая четверых детей и пройдя такую тяжелую жизнь, должна еще теперь, в 53 года, на исходе моей жизни отказаться от личной жизни для того, чтобы дать возможность жене моего сына жить так, как ей нравится. Для меня эта жертва настолько велика, что я даже не уверена, что найду в себе силы еще раз, и, конечно, последний, заглушить желание личной жизни.
Если искушенный читатель, дрейфующий в потоке сексуального агитпропа, сочтет, что речь идет о какой-нибудь поздней интрижке или страсти, то он ошибется радикально. Под «личной» жизнью верная супруга и добродетельная мать подразумевает работу – даже не по профессии, а в полном смысле слова «общественную»: «Движение жен командиров транспорта». Это может показаться кому-то смешным, даже глуповатым (на самом деле начало ее «общественной работы» – 1905 год), но именно в этой сфере измученная тяжелым бытом советская домохозяйка могла найти пространство личной свободы. Свобода сексуальная провозглашена была революцией, но, перестав быть «рабой любви» хотя бы номинально, женщина тем более становилась рабой домашнего очага. Поощряемая общественная работа была не только областью свободы-от-кастрюль, но и средством повышения личного статуса. Присутствие наркома Кагановича на банкете «жен» маркировало этот статус.