Это был неплохой подарок для молодой Советской России: "Императрица" везла приличный запас золота и обмундирования. Кроме того, на ее борту находилось несколько десятков высших чинов белогвардейской армии и бесчисленное количество всяческой мрази в трюмах.
Операция проходила четко; офицеров и белогвардейскую охрану удалось обезоружить без шума, однако среди восставших нашелся предатель - телеграфист искровой радиостанции. Тайком от всех он передал сообщение о восстании на корабле, и уже через несколько часов "Императрицу Марию" догнала канонерская лодка. После короткого боя восстание подавили. Многих из восставших расстреляли на месте, а Калинникова и нескольких членов ревкома заковали в кандалы и привезли в Стамбул, чтобы повесить прилюдно.
Арестантам удалось бежать. Они оказались на чужбине, без средств существования, рискуя ежеминутно попасть в руки преследователей, хотя Турция кишела белоэмигрантами и, на первый взгляд, в пестрой толпе спрягаться было не трудно.
Где-то в ночлежке Калинников схватил сыпной тиф, долго сопротивлялся болезни, но тридцатого декабря потерял сознание прямо на улице и пришел в себя уже в большом сарае, полном стонов, смрада и паразитов.
Турки боролись с эпидемией весьма своеобразно. Каждого больного, не пытаясь даже установить диагноз, считали тифозным и немедленно сплавляли в изолятор, который походил скорее на морг, чем на больницу.
Тот, кто попадал туда здоровым, как правило, обязательно заболевал. Больные почти с такой же закономерностью умирали. А мертвые валялись рядом с полумертвыми до тех пор, пока кто-нибудь из выздоравливающих не вытаскивал трупы в огороженный колючей проволокой двор на растерзание хищным птицам.
Михаил Калинников выжил наперекор "турецкой медицине". Тиф для него стал не страшен; а так как деваться было некуда, он, едва поднявшись на ноги, начал наводить порядок в карантине.
Имея очень слабое представление о медицине, кочегар тем не менее повел себя, как опытный врач. Прежде всего он разыскал среди выздоравливающих медиков и с их помощью устроил изолятор, в изоляторе "рассортировал" больных по болезням и создал "похоронную команду". Смелый и настойчивый, он добился от турков разрешения проводить все необходимые дезинфекционные мероприятия, сумел добыть кое-какие медикаменты и в бараке смертников организовал настоящую больницу.
Турки начали поддерживать его: как-никак, этот русский избавлял их от лишних хлопот, а требовал немногого. Больные называли Калинникова "профессором". Он не возражал, понимая, что в медицине подчас играют роль не только профессиональные знания, а умение своевременно поддержать дух больного, его веру в выздоровление. Со своими "коллегами" Калинников обращался с уверенным превосходством, не вникая в ненужные разговоры, а это, как известно, нередко воспринимается за признак большого ума. Да и времени для научных бесед не хватало: приходилось бороться за жизнь больных, и теперь многочисленный персонал "больницы" делал все, что мог.
Густая черная борода и касторовый сюртук, снятый с какого-то умершего, делали двадцатипятилетнего кочегара, во-первых, вдвое старше, а кроме того придавали ему даже известную импозантность. Турки охотно наделили его званием "главного доктора" и правами на более или менее самостоятельные действия.
Однажды в изолятор привезли нового больного. Вопреки заведенному порядку, больной категорически отказался снять свою одежду и пожелал видеть главного врача. Калинникову пришлось пойти.
- Вот он, господин профессор! - указал санитар на седого старика в одежде, которая когда-то, очевидно, была алегантной, но теперь поражала своей ветхостью.
Больной лежал навзничь; его лицо пылало жаром, с уст срывалось хриплое дыхание. Услышав голос санитара, он вздрогнул и, стараясь подняться, прошептал:
- Господин профессор... Прошу... У меня совсем не тиф. Это - сердце, только сердце...
- Успокойтесь, мой дорогой! - движением, которое каждый назвал бы профессиональным, Калинников взял старика за руку, нащупывая пульс.
Старик, пожалуй, и в самом деле имел больное сердце - оно билось так, что даже мнимому профессору стало страшно. Но не оставалось сомнений и в том, что здесь налицо был сыпной тиф: грудь уже покрылась характерной сыпью.
- У вас тиф, мой дорогой... - печально сказал Калинников.
- Тиф? - вскрикнул старик. - Господин профессор, я не имею права умирать!.. Вы - русский, да?.. Мне очень, очень нужно видеть своих родственников...
Калинников развел руками.
- Нельзя? - упавшим голосом спросил больной. - Я академик Федоровский, может, слышали?
Кочегар Калинников об академике имел приблизительно такое же представление, как о марсианах. Но должность обязывала его утвердительно кивнуть головой:
- Это имя знает весь мир, господин академик!
- Нет, нет, я только скромный биолог. Но... Я буду чрезвычайно благодарен вам, если вы какими-нибудь образом вызовете сюда моего зятя. Его зовут Иван Андреевич Сатиапал. Не удивляйтесь, что у него такая странная фамилия. Это - очень хороший человек, приват-доцент Петербургского университета. Я сейчас вам дам его адрес. Они не знают, что я здесь. Меня схватили на улице... Да, да, совершенно неожиданно... Мне очень нужно его видеть... Весь мир голодает... постоянно голодает... А грубых кормов - сколько угодно! Белки!.. Видите вон там шевелится белковая молекула?! Вы думаете, это молекула белка мяса свиньи?.. Ни в коем случае! Для ее создания использовали крапиву!.. Ха-ха-ха - крапиву!
Санитар подошел к больному и накрыл его одеялом.
- Бредит. Вряд ли выживет.
- Несите его в мою комнату. Вызовите доктора Бортникова.
Даже он, кочегар, понимал, что перед ним лежит не обыкновенный больной, - не из тех, которые готовы падать на колени перед любой швалью, лишь бы удрать от ненавистной власти рабочих и крестьян.
Академик!.. Биолог!..
Михаил Каллинников не изучал биологии. Его учеба юридически оборвалась в тот день, когда он, подросток, пошел работать на табачную фабрику "Стамболи", а оттуда - на "Императрицу Марию". Но Михаил читал и "Капитал" и брошюры Ленина, а соседи по камере в Екатеринославской окружной тюрьме раскрыли молодому кочегару глаза на белый свет.