Он напомнил себе, что нужно отделять действие от его последствий.
— А ты долго курил? — спросила одна.
— Первый раз полторы недели, наверное.
— А второй?
— Во второй раз две недели.
— И теперь ты ждёшь, что будешь жить вечно?
— Только не в конторе.
— Чего же ты ждёшь?
— Я жду, что выпрыгну из окна возле своего рабочего стола.
Другая женщина сказала: «И нас с собой возьми».
•
Дома он ходил из одной комнаты в другую, а затем забывал, почему здесь находится. Звенел смартфон, и он возвращался в первую комнату и поднимал его, частично ожидая увидеть сообщение, где бы говорилось, зачем он пошёл в другую комнату.
Двумя часами позже он лежал на столе для осмотра; сидевшая на краю, 60-летняя докторша изучала его левое предплечье: поднимая и разглядывая, вглядываясь в отметины от царапин, в поры, в саму ткань.
— Не давайте другим людям себя чесать. Зуд не пройдёт, — сказала она.
— Вы должны сами чесаться.
Комната была маленькой и казалась полузаброшенной — спёртый воздух, скомканные документы, прикреплённые к доске объявлений, беспорядочно разбросанные вещи.
Докторша спрашивала и затем повторяла всё, что он отвечал. Он пытался распознать её акцент, центральноевропейский, возможно, и это уверило его в её способностях.
— Когда изредка зуд на пять-шесть минут прекращается, вы как бы немного обделены. Так и есть?
Он ожидал встретить улыбку, но нет.
— Меньше будете тратить времени в душе.
— Мне уже это говорили.
— Вам уже это говорили. Но не я, — сказала она.
Сейчас она смотрела ему прямо в лицо. Она смотрела и говорила. Он не сомневался, что она говорит на четырёх-пяти языках.
— Остальные пациенты, им хуже.
— Мне тоже хуже.
— Вы не соревнуетесь.
— Я себя дурачу. Я пытаюсь себя разубедить в том, что мне хуже.
— Вы едите. Вы спите.
— Я ем. Но о сне уж давно забыл.
— Чем старше вы будете, послушайте меня, тем меньше вы будете гулять и разговаривать, а зудеть будет больше.
Она продолжала смотреть, всматриваясь в то, как он всё больше уходит на глубину.
— Взгляните на то, где мы — в последней комнате в конце длинного коридора. Я пройду четырежды за день оттуда сюда и потом отсюда туда, и так снова. Я пытаюсь себе сказать, что это не богадельня для обездоленных и умирающих в тринадцатом веке. Но не так-то просто себя убедить.
Ему нравилось её слушать, но она говорила в никуда.
— Когда я говорю о зуде с людьми, у которых его нет, то у них начинает зудеть.
— Правда?
— Правда, — сказала она. — Я выступала перед группой в Варшаве. Там были профессоры и студенты. Чем дольше я рассказывала о нервах, отвечающих за зуд, о чувствительных нейронах мышей, тем больше чешущихся видела в аудитории.
— Они об этом спрашивали?
— Никаких вопросов. Я не принимаю вопросы на публичных форумах.
Когда она закончила ощупывать его вытянутую руку, то не вернула её в исходное положение, а просто отпустила, внезапно уронив, а потом долго обходила стол, чтобы поднять вторую руку.
Он спросил: «А у вас когда-нибудь был зуд?»
Она посмотрела на него, обнаруживая новые измерения в этом особенном пациенте, а затем, подражая его голосу, повторила вопрос.
— У меня один зуд — это то, что вокруг, — произнесла она уже своим голосом, — и то, почему я здесь.
Когда визит подошёл к концу, пациент надел брюки, рубашку и туфли, и доктор выписала пару рецептов.
— Когда купите лекарства, то прочитаете инструкции, напечатанные на вкладышах, но следовать им не станете. Они глупые и неверные. Не нужно принимать лекарства два, три, четыре раза в день. Вы всё верно слышите. Раз в день.
Он почувствовал, что это нужно повторить.
— Вы будете и дальше чесаться. Но также вы будете помнить то, что я скажу.
— Что вы скажете?
— Без зуда вы никто.
Он прошёл длинный путь по коридору и думал об одинокой докторше в никому не нужном кабинете. Лифт ехал целую вечность.
•
Когда они с Аной шли прогуляться, иногда сталкиваясь по пути бёдрами, разговаривая о пустяках, то он думал, что они лишь были самими собой. То была невинность, на время освобождавшая их от обязательств.