— И зачем вы позвонили? Почему не ушли?
— Почему? Я хотела вас видеть, быть подле вас, быть с вами.
— Взять меня силой.
— Да.
— Вам знакомо понятие «фактическое завладение»? Заняв позиции, как вы их собирались удерживать, если…
— Ну, мужчина не всегда прогоняет женщину только потому, что ее не любит.
— Но вы же думали, что я вчера так и сделал.
— Да, но я решила, что вы поленитесь снова так поступить. А если бы и поступили, я бы вас полюбила только больше. Я думала, моя докучливость вас позабавит, даже тронет. Я думала, вы мною равнодушно воспользуетесь, сделаете из меня забаву, развлечение на пару досужих летних часов, а после, мной утомившись, отбросите, забудете, разобьете мне сердце. Большего я не желала. На это, кажется я смутно надеялась. Но у меня не было ясного плана. Я хотела с вами быть, и я пришла. Как будто годы пролетели с тех пор! Как мое сердце билось на пороге! «Его светлость дома?» «Не знаю. Посмотрю. Как вас представить?» Ее глаза мне сказали, что она вас тоже любит. А вы это заметили?
— Никогда на нее не смотрел, — сказал герцог.
— Не удивительно, что она вас любит, вздохнула Зулейка. — Она меня поняла с одного взгляда. Женщины, любящие одного мужчину состоят в печальном заговоре. Мы смотрели друг на друга с неприязнью. Она завидовала моей красоте, моей одежде. Я тому, что этой дурочке повезло быть всегда с вами рядом. Влюбленная, я не могла представить жизнь прекраснее, чем у нее, — быть всегда поблизости; чистить вам ботинки, носить вам угли, мыть для вас ступеньки; бесконечный труд ради вас, тяжелый, покорный и неблагодарный. Если бы вы отказались меня видеть, я бы отдала все свои драгоценности, чтобы она уступила мне свое место.
Герцог шагнул к ней. — Вы и теперь так сделаете, — глухо сказал он. Зулейка подняла брови.
— Теперь, — сказала она, — я ей и граната не отдам.
— Вы меня полюбите, — вскричал он. — Я заставлю вас. Вы сказали, что перестали меня любить, потому что я такой же, как все мужчины. Но я другой. Сердце мое не восковая табличка, которую чуть подогреешь, и вот она уже чиста и готова к новым и новым отпечаткам. Мое сердце — блестящий твердый алмаз, что не поддается никакому нажиму. Что Kyпидон на нем выгравировал своей стрелой, никогда уже не сотрется. Образ ваш вырезан на нем глубоко и навечно. Ни годы, ни пожары, ни мировые катаклизмы не сотрут вашего лика с этого драгоценного камня.
— Милый герцог, — сказала Зулейка, — какой вы смешной. Посмотрите разумно. Я знаю, влюбленные не подчиняют свои чувства логике; но подсознательно они же следуют какой-то логической системе. Я вас разлюбила, узнав, что вы полюбили меня. Такова предпосылка. Замечательно! И что, я вас теперь полюблю потому, что вы не можете меня разлюбить?
Герцог застонал. Снаружи раздался звон посуды, и та, кому завидовала Зулейка, вошла накрыть стол для ланча.
По губам Зулейки пробежала улыбка.
— Не отдам и граната! — прошептала она.
Глава V
Ланч прошел в почти полной тишине. Герцога и Зулейку охватил волчий голод, как это со всеми бывает после сильных переживаний. Вдвоем они скоро прикончили холодную курицу, салат, крыжовенный пирог и камамбер. Герцог то и дело доливал себе в бокал. Холодный классицизм его лица бежал под натиском романтического движения, объявшего душу. Он как будто состарился на два-три месяца с той минуты, когда я впервые показал его читателю.
Он одним глотком выпил кофе, отодвинул стул. отбросил только что зажженную сигарету.
— Послушайте! — сказал он.
Зулейка сложила руки на коленях.
— Вы не любите меня. Я признаю окончательным ваш намек, что вы меня никогда не полюбите. Нет смысла говорить — да и невозможно сказать, — как глубоко, глубоко вы меня уязвили. Мою любовь вы отвергли. Но и отвергнутый, — продолжал он, стукнув по столу, я вас не оставлю. Мне придется прибегнуть к доводам. Гордость моя хотела бы их избегнуть. Но любовь сильнее гордости; и я, Джон, Альберт, Эдуард, Клод, Орд, Ангус, Тэнкертон,[24] Тэнвилл-Тэнкертон,[25] четырнадцатый герцог Дорсетский, маркиз Дорсетский, граф Гроувский, граф Частермейнский, виконт Брюзби, барон Гроувский, барон Петстрэпский и барон Уолокский, как записано в книге английских пэров, предлагаю вам свою руку. Не перебивайте меня. Не качайте головой. Подумайте хорошенько над моими словами. Взвесьте выгоды, которые обретете, приняв мою руку. Они многочисленны и громадны. Они также очевидны: не будьте к ним слепы. Вы, мисс Добсон, кто вы сейчас? Фокусник и бродяга; без средств, кроме тех, что добываете ловкостью рук своих; без положения; без приюта; кроме собственного достоинства, у вас нет защитника. Ваше призвание благородно, я с этим ни на миг не поспорю. Но подумайте, с какими оно связано опасностями и лишениями, с какими тяготами и неудобствами. Я предлагаю убежище, которое сейчас же спасет вас от всех этих бедствий. Я вам предлагаю, мисс Добсон, убежище славное и великолепно золоченое, какого ваше воображение не представит, пустившись в самый вольный полет. У меня 340000 акров земли. В городе я живу на площади Сент-Джеймс. Мое главное имение, которое вы, возможно, видели на фотографиях, находится в Тэнкертоне. Это тюдоровский дом, стоящий на холме над долиной. Посередине долины течет река, столь узкая, что через нее перескакивают олени. На склоне возвышаются сады. Дом окружает большая мощеная терраса. Неизменно пара-тройка павлинов волокут свои хвосты вдоль балюстрады, и такие чопорные! будто их только что распрягли из колесницы Юноны. Два ряда пологих ступеней ведут к цветам и фонтанам. А сады изумительны! Один сад — белых роз, в духе эпохи короля Якова. В конце двух густых аллей, под ветвистым сводом — озерцо, в нем Тритон черного мрамора и кувшинки. Под архипелагом кувшинок снуют туда и сюда золотые рыбки — языки пламени в темной моде. Там же длинная узкая аллея стриженого тиса. В конце ее укрылась пагода расписного фарфора, ее принц-регент — мир праху его — подарил моему прадеду. Там много вьющихся троп, и неожиданных видов, и скрытных, чудных беседок. А милы ли вам кони? В конюшнях моих, сосновой древесины и серебра, помещены семь десятков. И все вместе они не смогут потягаться с самой жалкой из моих автомашин.