Он вскрыл письмо Зулейки. Оно его не разочаровало.
Дорогой герцог, простите, простите меня, пожалуйста. Слов нет, как мне стыдно за вчерашнюю ребяческую шалость. Это, конечно, была она, и только, но меня мучает ужасный страх, что вы могли решить, будто я разозлилась, потому что вы собрались нарушить обещание. Ваши намеки на такую возможность меня действительно задели и разозлили, но расставшись с вами, я сразу поняла, что вы шутили, и тоже посмеялась, хотя шутка была нехорошая. А потом, отчасти в отместку, хотя сама не знаю, что меня дернуло, я с вами сыграла идиотскую шутку. Отвратительно после этого себя чувствую. Пожалуйста, приходите как можно раньше, скажите, что простили. Перед этим, пожалуйста, меня отчитайте, доведите до слез — хотя я уже полночи проплакала. Если вздумаете совсем вредничать, можете меня дразнить за то, что не поняла шутку сразу. А потом перед ланчем с Самим Маккверном покажите мне колледжи и все такое. Извините почерк и карандаш. Пишу, сидя в кровати. — Ваш Искренний друг,
3.Д.
P.S. Пожалуйста, сожгите это.
Последнее предписание герцога совсем развеселило. «Пожалуйста, сожгите это». Бедняжка дорогая, какая скромная и блестящая дипломатичность! Ведь она ничего, ни слова не написала, чтобы себя скомпрометировать в глазах коронерского жюри! Определенно, она этим письмом должна гордиться! Оно со своей задачей справляется как нельзя лучше. Это и придавало ему трогательную нелепость. Герцог представил себя на ее месте, «сидя в кровати», с карандашом в руках: объяснить, утешить, убедить, обязать… Будь на его месте другой — тот, чью любовь она не убила бы своим поступком и кого можно было взять на испуг, — это было бы великолепное письмо.
Он откушал еще мармелада и налил чашку кофе. Ничто, подумал он, не сравнится с волнением, которое чувствуешь, когда тебя держит за простака та, кого держишь в кулаке.
Но за этой иронией скрывалась (лучше было ее не замечать) другая ирония. Он прекрасно понимал, в каком настроении Зулейка совершила вчерашний поступок; но предпочитал принять ее объяснение.
Так что официально он ее не обвинял ни в чем, кроме ребячества. Но выбранный им вердикт не подразумевал снисхождения к подсудимой. Вопрос был в том, как больней осуществить наказание. Какие именно в письме подобрать слова?
Он встал с кресла и заходил по комнате, проговаривая:
— Дорогая мисс Добсон — нет, моя дорогая мисс Добсон, очень Жаль, но не смогу к вам явиться: у меня утром две лекции. Они скучны, тем приятнее будет потом встретить вас у Самого Маккверна. Хочется сегодня повидать вас побольше, поскольку вечером будет гребной банкет, а завтра утром, увы! еду на машине в Виндзор на эту треклятую инвеституру. Между тем, почему вы просите прощения, когда прощать нечего? Кажется, мой, а не ваш юмор требует разъяснений. Мое предложение ради вас умереть было такой же шуткой, как предложение пожениться. Так что это мне следует извиняться. Мне в особенности, — говорил он, в кармане жилета трогая сережки, которые она ему подарила, — стыдно за одно. Не следовало принимать ваши сережки — по крайней мере, ту, которая по мне преждевременно погрузилась в траур. Поскольку не знаю, как ее отличить, прилагаю обе и надеюсь, что скоро они снова сделаются прелестно несходны… — Ну и что-то в этом роде… Погодите! Не веселее ли будет не только произвести этими словами впечатление, но и его увидеть? Зачем посылать Зулейке письмо? Он откликнется на ее вызов. Он к ней поспешит. Он схватил шляпу.
Впрочем, он заметил, что в такой спешке отчасти теряет самоуважение. Успокоившись, он медленно подошел к зеркалу. Там он аккуратно поправил шляпу и осмотрел себя с разных сторон, серьезно и строго, как человек, которому предложили нарисовать собственный портрет для галереи Уффици. Он должен быть достоин себя. Зулейка заслужила наказание. Грех ее велик. Она жизнью и смертью решила потешить свое тщеславие. Однако следует отстоять добродетельное, а не унизить подлое. Герцог вчера был ее куклой, марионеткой; теперь он перед ней явится в образе ангела мщения. Тот, над кем боги смеялись, стал теперь их служителем. Их служителем? Их господином, потому что он теперь сам себе господин. Они хотели его погубить. Они любили его и хотели забрать молодым. Эта Добсон была всего лишь орудием в их руках. Они с ее помощью к нему почти подобрались. Но нет! Сейчас он с ее же помощью им преподаст урок.
Сотрясаясь от хохота, боги склонились из-за грозовых облаков, чтобы лучше его видеть.
Он отправился в путь.
На хорошо вымытом крыльце его остановил мальчик в форменной одежде, принесший телеграмму.