Эта идея воодушевила ее. Что, если весь ее нынешний репертуар — лишь преходящий период, самое начало, ранняя манера ее искусства? Она вспомнила, как великолепно вчера подменила запонки на серьги. Но ах! ее лицо застыло, погас свет в глазах. За одним воспоминанием следом пришли другие.
Когда она бежала с Брод-стрит, окно Ноукса затмило все остальное. Теперь перед глазами снова появилось окно повыше, девушка, щеголяющая в ее сережках, насмехающаяся над ней. «Он мне сам их надел!» — снова прозвучало в ушах, щеки вспыхнули. Хорошо он придумал, не поспоришь — отличная мелкая месть, вполне в его духе! «Поцеловал на улице, все видели» — превосходно, превосходно! Зулейка заскрежетала зубами. И сразу после она догнала его и с ним дошла до плавучего дома? Возмутительно! И на ней были его запонки! На которые она ему указала, когда…
Шкатулка для драгоценностей стояла открытая, готовая принять ее сегодняшние украшения. Очень спокойно Зулейка подошла. В углу верхнего отделения лежали две крупные белые жемчужины — жемчужины, тем или иным образом так много для нее значившие.
— Мелизанда!
— Мадмуазель?
— Не хочешь сделать небольшой подарок своему жениху, когда поедем в Париж?
— Je voudrais bien, mademoiselle.[118]
— Тогда возьми это, — сказала Зулейка, протянув ей запонки.
— Mais jamais de la vie! Chez Tourtel tout le monde le dirait millionaire. Un gargon de café qui porte au plastron des perles pareilles… merci![119]
— Скажи ему, пусть говорит, что мне их подарил покойный герцог Дорсетский, я их подарила тебе, а ты ему.
— Mais…[120]— протест замер на губах Мелизанды. Вдруг для нее жемчужины перестали быть безделушками конечными и неуместными — она в один миг представила их обращение в мраморные столики, пивные бокалы, домино, абсенты с сахаром, черные блестящие папки с еженедельными бухгалтерскими отчетами, ежедневные отчеты, сухие вермуты, вермуты с черносмородиновым ликером…
— Мадмуазель так отрадна‚ — сказала Meлизанда, забрав жемчужины.
В этот момент Зулейка действительно выглядела весьма отрадно. Вид этот оказался преходящ. Сделанное герцогом, поняла она, никак не отменить. Эта мерзкая, наглая девчонка постарается, чтобы все узнали. «Он мне сам их надел». Ее серьги! «Поцеловал на улице, все видели. Он меня любил»… Он, во всяком случае, прокричал: «Зулейка!» — все, кто там был, слышали. Это уже что-то. Но с каким удовольствием все старушенции в мире будут качать головой: «Нет, дорогая, поверьте! Дело было вовсе не в ней. Знающие люди говорят, что…» — и так далее в том же роде. Зулейка знала, что он многим студентам сообщил о желании умереть ради нее. Но те, бедняги, не могли этого засвидетельствовать. И господи! Если усомниться в побуждениях герцога, можно и в их побуждениях усомниться!.. Но многие из них тоже кричали: «Зулейка!». И, конечно, любая хоть что-нибудь из первых рук знающая непредвзятая личность скажет, что совершенный абсурд делать вид, будто все случилось не совершенно и исключительно ради Зулейки… И, конечно, некоторые наверняка оставили письменные свидетельства о своем намерении. Она вспомнила мистера Крэддока, который за ланчем хотел прочитать сделанное в ее пользу завещание. Да, про многих найдутся прямые доказательства. Но про других скажут, что они погибли, пытаясь спасти товарищей. Появится куча нелепых, притянутых за уши теорий, прямые вымыслы, которые нельзя будет опровергнуть…
— Мелизанда, этот бумажный хруст меня с ума сводит! Прекрати! Не видишь, что нужно меня раздеть?
Горничная поспешила к ней и легкими проворными пальцами начала ее раздевать.
— Mademoiselle va bien dormir — ça se voit,[121] — промурлыкала она.
— Не думаю, — сказала Зулейка.
Но успокоительно на нее подействовало раздевание и еще успокоительнее — сидение в одной ночной рубашке перед зеркалом, в то время как Мелизанда неспешно и мягко, уверенно и прядь за прядью расчесывала ей волосы.
В конце концов, какая разница, что думает свет. Пусть свет нашептывает и наговаривает в свое удовольствие. Клеветать и очернять, умалять и уничижать — этим свет занят всегда. Но великие дела остаются великими, славные дела — славными. Не думая о том, что скажет свет, спустились сегодня под воду эти мужи. Свой поступок они совершили ради нее и себя, и только. Им самим этого было довольно. Разве не должно быть довольно и ей? Ну конечно, конечно, довольно. Грех ей жаловаться.
119
Да ни за что в жизни! Его все в «Туртеле» будут звать миллионером. Официанту в кафе носить на пластроне такие жемчужины… благодарю покорно! (